останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по активной зоне по 20 штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь топливные сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался оперативный запас реактивности.
Ночью 27 апреля сидели я, Сидоренко, Мешков и Легасов и думали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я почему-то вдруг подумал, что взрыв был в самом реакторе. Отчего-то вот пришла такая мысль. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и… выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью 27 апреля, доложил ситуацию В. И. Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора интенсивность нейтронного потока. Было не более 20 нейтронов на квадратный сантимер в секунду. Со временем стало 17–18 нейтронов. Это говорило о том, что реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же была подлинная плотность нейтронов, – неизвестно. С вертолета не мерили…
В ту же ночь определил минимум оперативного персонала, необходимого для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюханову для исполнения.
29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, я выступил и сказал, что надо остановить все остальные 14 блоков с реактором РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал мне:
– Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт установленной мощности?..»
В Минэнерго СССР и у нас в Главстрое организовано непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд.
Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных деталей (кусков топлива и графита). По всей площадке вокруг аварийного блока и значительно дальше взрывом разбросало реакторный графит и обломки топлива.
В армии таких роботов также не оказалось. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС.
В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения работе на роботах и приемки изделий.
К сожалению, использовать роботы по назначению так и не удалось. Они были рассчитаны для работы на ровненькой площадке, а в Чернобыле – сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэраторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставленных пожарниками. В итоге пришлось собирать топливо и графит руками. Но тут я несколько забежал вперед…
Первого, второго и третьего мая дежурил в Главстрое – контроль грузопотоков в Чернобыль. Связи с Чернобылем практически не было.
4 мая 1986 года Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«Четвертого мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн заглянули через дырку резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. Открывать задвижки шли военные. Использовали также передвижные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смерти – машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали: Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборовский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава…»
В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие члены Правительственной комиссии. В аэропорту «Внуково» их встречал спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику, кроме М. С. Цвирко, который вызвал служебную машину и смог уехать отдельно…
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Прилетели в Москву, а у меня давление страшно поперло. Произошло кровоизлияние в оба глаза. Пока в аэропорту „Внуково“ собирали прибывших для отправки автобусом в 6-ю клинику, я вызвал свою служебную машину и поехал в свое привычное 4-е Главное управление при Минздраве СССР. Врач спросил, почему у меня красные глаза. Я сказал, что прострелило (кровоизлияние) в оба глаза, видимо, очень высокое давление. Врач замерил, оказалось: двести двадцать на сто десять. Потом уже я узнал, что радиация здорово нагоняет давление. Говорю врачу, что я из Чернобыля, что, видимо, облучился. Прошу проверить. Врач сказал мне, что они здесь не умеют лечить от радиации, и что мне надо ехать в 6-ю клинику. Тогда я попросил врача все-таки проверить мои данные. Он дал направление, я сдал кровь и мочу и пошел домой. Дома я хорошенько помылся. Перед отъездом я еще хорошо помылся в Чернобыле и Киеве. И стал отлеживаться. Но меня уже разыскивали. Позвонили и сказали, чтобы я срочно отправлялся в 6-ю клинику. Мол, там меня ждут. С большой неохотой приехал туда. Говорю:
– Я из Чернобыля, из Припяти.
Меня направили в приемный покой. Дозиметрист обнюхал меня датчиком. Вроде чисто. Я ведь хорошо перед этим отмылся, а волос у меня нет.
В 6-й клинике я увидел зам. министра А. Н. Семенова. Его уже остригли под машинку как тифозного больного. Он жаловался, что после того, как полежал на койке, голова стала грязнее, чем раньше. Их, оказывается, положили на койки, на которых до того лежали пострадавшие пожарные и операторы, привезенные сюда 26 апреля. Выходит, белье на койках не меняли и прибывшие загрязнялись радиацией друг от друга через постельное белье. Я категорически настаивал, чтобы меня отпустили, и вскоре я уехал домой. Там и отлежался…»
Рассказывает заведующая отделением клиники № 6 Москвы, где лечились облученные пожарные и операторы с ЧАЭС, доктор медицинских наук Анжелика Валентиновна Барабанова:
«Когда привезли первых пострадавших с Чернобыльской АЭС, у нас в клинике Института биофизики не было ни радиометров, ни дозиметров. Мы попросили физиков, кажется, из нашего института или из Института Курчатова подойти к нам и замерить радиоактивность поступивших больных. Вскоре пришли дозиметристы с приборами и замерили…»
Остальных прибывших в 6-й клинике «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили волосы. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой (Щербина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в
