бэби!» Как говорится – кого ебет чужое горе!..
Александр, конечно, считал, что он единственный, кто может со мной возиться.
– Да, «итс нот май проблем» – любимое выражение штатников. Но у нее-то какие проблемы, я не говорю уже о горе!..
Разговоры эти при мне происходили, но они будто не обращали внимания на меня. Будто меня нет. И Александр вроде жаловался, но в то же время гордился моими «выступлениями» – слезами, криками, убеганиями и возвращениями.
– Горя у этой артистки на нас всех хватит. Жаль, что студию закрыли, она бы там половину энергии расходовала, вместо того чтобы в жизни трагедии разыгрывать.
Студию действительно прикрыли. За то, что Станиславская из детского драматического кружка устроила молодежный театр. Негодяи! Рады должны были бы быть, что молодежь не в парадняках пьянствует, а в театре, с прекрасным… Матери удавалось доставать билеты в театры, так что раз в неделю мы с Александром обязательно ходили на спектакли.
Моим обожаемым театром стал Малый драматический на улице Рубинштейна, рядом с Невским. Весь в лесах – дом ремонтировали. И, наверное, он похож на московский театр на Таганке. Маленький, человек на двести. В сцене секса спектакля «Вкус меда» герои болтались на канатах, подвешенные к потолку. Мне это школу напомнило – урок физкультуры. Мы тоже по канату должны были лазать. Я как-то почувствовала приятное жжение в пипиське, когда спускалась вниз. Сказала Ольге. Она так же спустилась и то же самое почувствовала. А училка по физкультуре не разрешала нам сползать. На руках надо было спускаться. Она, наверное, знала, что мы чувствуем. Сама, может, не один оргазм получила таким образом в свободное от классов время…
Александр так всегда радовался нашим походам театральным! Наряжался. В БДТ был прекрасный буфет. Мы пили шампанское, а потом шли в зал. Свет медленно гас, и на сцене оставался один Юрский в роли Генриха Четвертого. В тусклом луче «пистолета».
Из Пушкинского театра можно выйти на мою любимую улицу Росси. И никого там нет никогда. А акустика какая!.. Эхо. Может, так специально архитектором задумано было? Ужасный Сашка – «домой, домой тебе надо!» А сам к стене меня прижимал, целовал, руку под пальто просовывал.
«Домой!» – отскочил, как от привидения. И я ушла. Он даже не окликнул меня. Может, он пошел к тому, у кого мамы нет, кому дома быть не обязательно…
Мама всегда будет возмущаться моими ночными отсутствиями: «Это тебе не комната ожидания! Либо живи в семье, как подобает дочери, либо… я умываю руки. Устраивай жизнь с Сашей!» Как же, устроишь с ним! Он сам с мамой! На кровати не поебись, в комнате не кури, «ах, пятно на покрывале!» – еле успели отстирать и загладить до прихода его матери. А еще говорил, что я, мол, сам себе хозяин.
Бабы сильнее. Вот Людка сама по себе. И у нее наконец-то появился жених. Француз. Она его Ваня называет. Жан-Иван. Он, даже когда совсем холодно стало, ходил в пиджаке. И Сашка тоже. Но с ноября Александр стал носить плащ. Цвета мебели. И шарф на шее. Укладывает его на груди аккуратно. Так шарфы военные носят – крест-накрест видны они у них из воротов шинелей.
Мама сводила меня к портнихе, и теперь у меня есть новое зимнее пальто. Пальтище! Завал – со спины мне в нем можно дать от двадцати до пятидесяти. С лисьим воротником-шалькой. Ольга фыркнула на пальто. Пизда! Конечно, у нее появился парень, который привез ей целый чемодан фирменных тряпок. Он алжирец. Мустафа, я Му-у-ста-а-фа! Учится в мединституте. А Людка мне анекдот французский рассказала: американец выкидывает доллары из окна самолета – у нас их много, араб – бензин выливает, а француз – алжирца в окошечко: у нас их в Париже больше чем достаточно. Это ей Жан-Иван рассказал. Алжирцы, наверное, как приезжие в Ленинграде – акающие, окающие, хэкающие. Но они хоть русские, а алжирцы – вообще не пришей пизде рукав!
Проклятая школа! Сколько времени ты поедаешь! Уж лучше в оперу пойти, на утренник. Хотя утренник он и есть – детский. «Евгений Онегин». И Ленский обязательно опаздывает на «Куда…» В седьмом классе нас водили в оперу. Обосрали детки гения русской литературы, героиню его в унитаз спустили: «Куда, куда вы удалились? Пошли посрать и провалились». Так пели мальчишки после оперы… Такая скучища на уроках! Даже на литературе. «Что делать?» мурыжим уже три месяца. Стихи, естественно, только Некрасова. Да и знать никто ничего не хочет помимо программы. Все сорок пять минут идет опрос несчастного стихотворения про «слезы бедных матерей». Я заявила, что не выучила. Назло. Весь класс заржал. А учитель попросил зайти после уроков. Не поверил, что я не выучила. Ну, я ему и сказала, что мне скучно в двадцатый раз читать одно и то же стихотворение. Он попросил прочесть что-нибудь другое, если знаю. Я прочла – Бодлера и Пастернака. Он малость охуел и робко спросил, где же я эти стишки раздобыла. Я наврала что-то. Не говорить же, что «Цветы зла» мне дал Дурак – фарцовщик с Невского. А листочки со стихами Пастернака нашла в ателье у художника, рисующего антисоциальные картины. По мне – так они очень даже неплохие! Это, правда, уже было в двадцатые годы – стулья, прибитые к холстам, тряпки, газеты.
В ателье я попала с Александром. Чердачное помещение. Был там и Коля. Весь вечер исполнял акробатические упражнения со своей девушкой. Она была укурена в хлам. Показывала свои рисунки вне программы Мухинского училища. Лилии, доги, половые органы. Сашка смеялся, говорил, что я с раскрытым ртом смотрела. В Русском музее таких нет, и тем более, когда мы туда идем, Александр только на первом этаже ходит – там иконы. Единственный человек в той компании, представившийся по фамилии, был москвич. Ленинградцы – конспираторы. Пока я читала Пастернака, он рассказывал про москвичей. О евреях-отказниках, теперь называющихся диссидентами, которые чуть ли не морды друг другу бьют, деля содержимое посылок из Израиля. Посылки им посылает какая-то антисоветская организация для поддержки их духа, ну и кармана.
Они ни хуя не делают, а только продают содержимое посылок, сами ходят в джинсах и дубленках и устраивают маленькие демонстрации у ОВИРа. Чтобы их выпустили. На хуя им уезжать? Так ведь прекрасно устроились…
Хозяин мастерской подарил мне гипсовую маску. Я ее повесила над пианино, рядом со змеей. Лицо не страшное, но замученное какое-то. Наверно, маску сняли с лица диссидента, к его сожалению получившего разрешение на выезд.
26
Мы теперь с Александром, как все – встречаемся у метро. Я иду к нему навстречу, и он смеется. Целует и называет Одуванчиком. Это из-за шапочки. Она кругленькая, белая. Пушистая, из искусственного меха. Недолго мама отдыхала. Мы таки нашли себе пристанище. Не у Мамонтова – к нему в квартиру жена вселилась. Не вернулась, а вселилась. Нам везет, вечно нас кто-то спасает. Жаль, что сам Сашка нас не спасает. Даже Мустафа, не советский человек, и тот снимает квартиру помимо общежития, где он прописан. Конечно, платит он за нее не по государственным расценкам – семь рублей в месяц, а восемьдесят рублей. У Сашки нет денег? Он не знает, где ищут эти квартиры? Есть. Знает. Все на том же канале Грибоедова, у Львиного мостика. Все время там толкутся люди, желающие обменяться жилплощадью, приезжающие… Не идет туда Сашка!
А другие идут. Эти другие – наши тезки, маленькие Саша и Наташа. Они снимают комнатку. Пусть в коммунальной квартире, но свою, комнату. Я опаздывала на свидание к Александру на час. Прибежала, а он меня ждал. В компании маленькой Наташи. В зимней одежде она, правда, выглядела круглее. Посмеялись, повспоминали, и она пригласила нас в институт на выступления рок-групп.
Мест в зале не было. На стульях сидели по двое, подоконники были оккупированы, в проходах на полу лежали. Иногда на лежащих наступали, но их крики тонули в воплях, громе, тарараме беснующихся на сцене студентов. Я прыгала и визжала на коленях у Сашки, пила из горлышка какую-то гадость, протягиваемую мне неизвестно кем из темноты. Милиция злилась из-за своей беспомощности… Что только не исполняли! От туземных какофоний до моих любимых «Дорз». Публике было не важно, как играли, лишь бы погромче, подикаристей. И побольше чужеземных словечек – «кам он, бэйби! ол райт, ду ит!» Когда очередная группа исполняла «Кам тугезер», в зале какой-то половой гигант завопил «лете фак тугезер!» И удивительное дело, зал отреагировал с пониманием, с одобрением, приветствуя его предложение.
Конечно, после таких лозунгов мы отправились к маленьким. Скромный ужин с бутылкой коньяка затянулся до трех ночи. Маленький Саша соорудил нам будуар – достал запасной матрас, поставил ширму. В школу я проспала, естественно. Но побежала на улицу позвонить матери. И правильно сделала. В десять ей уже звонила директриса.
