в диспансере я успела разглядеть плакат. На нем трое были изображены – она в пальто, почти как у меня, с лисьим воротником, он у двери, а третий – уходящий по лестнице. Сваливает, мол, заразитель.
Окна бабушкиной комнаты выходят на этот же переулок. Бабка спит уже, конечно. И я в ее комнате спала. Засыпала под тик часов, под эти же звуки, которые сейчас слышу. Троллейбус шуршит шинами – снег опять растаял. Вспышки, как молнии, освещают палату. Это троллейбус своими усами за провода задел. Короткое замыкание. По стене плывут тени дома Зоей, Оли. Да, и Фаинка – глиста во фраке – там живет. Часы в бабушкиной комнате – тук, тук, тук. Бабушка кашляет и сплевывает мокроту в тряпочку. Когда она умрет, мы много таких засохших тряпочек найдем у нее под матрасом, наверное. Она мудрая – сказала: похороните меня рядом с Жоржем (это мой папа), а то вы ленивые, на могилку лишний раз не придете, так – будем рядом, вместе, вы и меня заодно проведаете.
По коридору шаги. Не няньки, не больной. По коридору жесткие и твердые шаги. Каждый шаг на секунду утопает в линолеуме пола. Но все равно – быстрые и верные шаги, знающие дорогу. И я уже знаю, чьи это шаги.
Дверь распахивается, и я успеваю увидеть, что он в пиджаке – и шарф вокруг шеи. Но так высоко, что рот закрывает. Он уже движется на меня. Как зверь. Два шага-прыжка, и его руки на моем горле.
Нет, это не руки! Это что-то черно-гладкое. Перчатки.
Я закрываю глаза.
– Сука, сука подлая! Я убью тебя!
Все так шумно, но где-то там, далеко. Бегут, дверьми хлопают, кричат. Я слышу совсем близко: «Сука!» и рядом: «Свет, свет включите!» Короткое замыкание троллейбуса. Я успеваю прошевелить губами: «Саша». Мне дыхания не хватает. А он уже бежит. Сбивает кого-то с ног, и шаги его не успевают тонуть в линолеуме пола.
Свет. И все в белом и застиранно-цветастом надо мной. Милиция приехала. Меня ведут вниз. В пункт приема передач.
– Так это он на вас напал?
Все им известно. И фамилии, и адреса.
– Кто он? Я не знаю, кто на меня напал. Может, он палату перепутал?
Милиция думает, что я сейчас в таком состоянии, что наговорю им про него. Хуй вам! Я устала. И не меня, а Ольгу надо было бы душить и кричать ей: «Сука! Подлая сука!» Это она, предатель мерзкий и завистник, рассказала ему.
31
Она всегда вовремя. Дня три прошло, как Александр уехал. Я мерила бирюзовый костюм. Соседка позвала к телефону.
– Ты, конечно, занята?
– Ошибаешься, к сожалению. Он уехал.
– Ну и прекрасно! Алка твоя объявилась. Я с ней договорилась в семь часов встретиться. Она с какими- то ребятами идет на джаз-сешн в институт. Тебя звала. Пойдешь?
Я согласилась. Из школы выгнали, всю дальнейшую судьбу мою без меня решили. Если бы я знала, что меня к прокурору вызовут, а потом в эту больницу упекут, я бы и не то отколола!
Смешная, картавящая Алка! Как же она рада была мне! Ольга ее как-то прошмандовкой назвала. Так мы всех петэушников называли в самопальных одеждах. Пизда-Оля разбаловалась со своим Мустафой. Если бы не он, то ее саму можно было бы назвать прошмандовкой. Что, у нее есть деньги на фирменные тряпки, на духи французские?
Пожалуйста, в магазинах навалом, стоят сорок пять рублей. Москвич у художника в студии рассказывал про какого-то поэта с фруктовой фамилией, который выпил флакон «Шанели № 5». В то время как художник с птичьей фамилией продавал иностранцу картину под названием «Желтый Масон». Живут же люди – шанели пьют!..
Милиция уехала. Всех разогнали по палатам. Нянька сказала: «Жулик этот по водосточной трубе залез, и окно в операционной разбил. А там беременная на сохранении лежала…» Не дай бог у нее выкидыш от страха будет! Сашка, Сашка! Сумасшедший ты парень.
Знакомые Алки контрамарок на концерт не достали. Парень, обещавший нас провести, не появился. Толпу при входе в институт просили расходиться. Нам неохота было расходиться, и мы пошли по Невскому к Дворцовой площади. Самый маленький и шустрый парень собрал со всех деньги – у кого сколько было – и сгонял в магазин за портвейном. И мне нравилось быть с ними. Я отвыкла уже от своих одногодок. Хотя ребятам было лет по девятнадцать. По сравнению со знакомыми Александра они «сопливые шкеты», как бы он их назвал. С деньгами напряженка, квартиры, свободной от родственников, ни у кого нет.
Сели в скверике перед Исаакиевским собором. Решили выпить прямо на скамейках. Тусклые фонари, снег синий. Мы с девчонками уселись на колени ребятам, чтобы задницы не отморозить. Но мальчики долго выдержать не могли. Все они были в коротеньких курточках. А у парня, на чьих коленях я сидела, курточка была из кожзаменителя. Так она хрустела громче снега под ногами прошедшего мимо нас и усмехнувшегося дядечки. Бутылка портвейна не согрела. Кожзаменительный – его называли Вал, от Валентина, наверное, – топал ногами в высоких ботинках на шнурках. Для согревания. Мне такая тряска не очень нравилась. Тот, что бегал в магазин, предложил пойти в подъезд, чтобы в тепле допить. И Ольга, сука, была ведь с нами!
Вал побежал вперед по переулку, забегая в парадные. Из одной он выскочил очень довольный. Чердак в подъезде был открыт. И какой! Громадный, теплый, с лампочкой. Трубы обмотаны ватином, а сверху пергаментом. На них мы и расположились. Алка рассказывала смешные истории, читала стихи. Ольга ломала кайф. Все ей не нравилось. Когда Вал вывернул лампочку и стало темно, она сказала, что уходит. Ее пошел провожать безуспешно пытавшийся понравиться ей парень. Мы остались впятером. И что же она могла рассказать Александру? Только то, что я сама ей рассказала, прибежав тем же вечером в одиннадцать часов к ней домой. Ее родители смотрели телевизор, и мы тихонечко пробрались к ней в комнату. Малюсенький чердачок, антресоль на кухне. Я положила пальто на батарею. Сохнуть. Мокрое оно было из- за того, что мы сломали трубу. Или она сама сломалась под нашей тяжестью и раскачиваниями на ней. И такой мерзкий запах пошел от трубы! Ржавый и гнилой.
Алка ебалась с бегавшим за портвейном. Очень долго. Они не знали, что им больше хочется – ебаться или портвейн пить. Передавали друг другу бутыль и еще ругаться умудрялись – «ты больше глотнула, ну- ка!» Я… Я целовалась с Валом и, упершись спиной в балку, полулегла на трубе. Он пытался ебать меня, но было очень неудобно. Надо было сделать наоборот. Я должна была сесть на него. Но холодно было снимать сапоги, колготки. Вал слез с меня и стал оглядываться в темноте, соображая, что бы придумать. В этот момент я почувствовала на своих губах хуй. Сэма. Сеня его звали! Он поднял меня и повернул к себе спиной. Я, как баба-яга, оседлала трубу. Держась за нее, как за метлу, отставила свой зад подальше и повыше. И мы даже смеялись тихонько. Красные шрамики чуть выше коленок были еще заметны, когда я прибежала к Ольге. От резинки колготок и трусиков.
И все это Ольга рассказала ему?! За что? Как можно так предавать? Он мог сказать ей, что нас кто-то видел, припугнуть ее. Он хитрый. Но как он мог что-нибудь знать? Мать сказала ему, что я в больнице, и он сразу что-то заподозрил, наверное. Ольга – друг. Да будь я тысячу раз неправа – ты мне об этом скажи, в лицо мне плюнь!.. Алка никогда бы такого не сделала! Она позвонила на следующий день. Сказала, что в «Вечерке» напечатали маленькую заметку о вредителях, которые в такую погоду, в заморозки, сломали трубу отопления, и полдома осталось мерзнуть. Смеялась, говорила, что хоть наших имен нет, но о нас уже в прессе пишут. Труба отопления, а так воняла! Когда она треснула, из нее побежала вода и запах. Мы побежали вниз по лестнице.
Это уже даже не смешно. Из больницы меня тоже выгнали. Мать пришла за мной, и мы вышли через служебный вход, как два обманщика, пойманные за руку во время жульничества.
– Ты не повреждена?
Что я – с фронта, что ли? Я захихикала.
– Смешно тебе напрасно. Веселенькую ночку он мне устроил!
Как я и предполагала, мать ночевала в «моей» комнате. И милицию она вызвала.
– Боже мой! А что же я должна была делать? Ночь. Вдруг стук в стену. Как Валентин когда-то стучал, с
