его жалко — она так убивалась, так уж убивалась, а потом попросила и ее тоже с господином в могилу спустить. Чжочи-хан сам ее задушил, быстро, хорошо задушил, и всех ее рабынь тоже. Самуху и других рядом положили, с ними тоже много народу ушло, разорили пригород-то, — и женщин им с собой дали, получше выбрали, понаряднее, и молодых юношей, и сильных мужчин, чтоб за табунами небесных лугах приглядывать и у порога небесной юрты сидеть. Пышные, торжественные вышли похороны.
А повелитель все не приходил в себя, несмотря на хлопоты ихних ашшаритских лекарей. Хорошо, Борохул-шаман плюнул на них на всех, да и сразу выдернул колдовскую злую стрелу из груди повелителя — а эти все трясли бородами да блеяли, что, мол, повелитель кровью истечет, если стрелу вынуть. Как слепые кроты эти ашшариты были, злого страшного не видели, а Борохул-шаман сразу увидел — и велел спалить злую стрелу в огне полуночного костра. Потом сам танцевал вокруг него до рассвета, пока костер совсем не прогорел. А как древко сгорело и острие расплавилось, и золу ту по реке вниз сплавили, повелитель сразу задышал спокойно, ровно, как во сне.
Борохул-шаман хотел костры зажечь перед домом, да ему не дали. И что? На следующий день после похорон Саид-хана снова вышли северяне большой силой из города — и прямиком на усадьбу двинулись. Кровавый бой вышел, хороший бой. Вот только подлые северяне через стену усадьбы полезли сразу со всех сторон, и повелителя-то Онгур-хан уберег, на коня перед собой на седло посадил — и как ветер ускакал. А вот тех, кто в усадьбе был, северяне порезали и постреляли. Онгур-хан им сразу говорил — айда в лагерь, там ограда, там дозоры, что вам тут сидеть, ненадежно, но они не послушали. А когда рубиться начали, кого-то на седло успели поднять, а кого-то нет. Жалко старую Махтубу, она добрая была. И Гассана жалко — а ведь говорили ему, куда тебе меч, айда в наш лагерь, так нет, он с мечом на северян побежал, а они его порубили.
Так и похоронили всех рядышком. В усадьбе пятеро выжило — двое парней и трое девчонок. Так они настояли, чтоб покойников не в курган клали, а по ихнему ашшаритскому обычаю положили. Ну, мы и сделали, как просили: могилы на высоком берегу выкопали, на солнышке, на ветерке, камни хорошие поставили, каждому свой. Хорошее там место…
— Помоги мне подняться.
Дрожа и оглядываясь — старшие лишь ободряюще кивали — Архай подал повелителю липкую — а ведь только что о штаны вытер — ладонь. И подхватил под локоть, когда повелитель поднялся на ноги.
А тот схватился было за перемотанную грудь — но тут же выпрямился. И пошел из юрты. Старшие кивали, на небо благодарно посматривали. А повелитель так и пошел, как до того на кошме лежал, — босиком, в одной рубахе и в штанах.
— Покажи их могилы, — только это сказал.
А когда к курганам подошел, еще сказал:
— Принесите вина.
К Саид-хану поднялся, к Самухе — долго с ними молчал. Поднял чашу на каждой вершине, сплеснул.
Потом на берег вышел и на камни посмотрел. И долго переходил от камня к камню, и над каждым стоял, а потом сплескивал на холмик у надгробия. Махтубе большой камень поставили, из соседней ограды выломали. И Гассану тоже большой привалили — наособицу. Повелитель над ними дольше всех стоял.
А потом долго-долго смотрел на закат, только пустую чашу в руках поворачивал. Нехорошо смотрел, мрачно.
А когда совсем ночь наступила, повелитель повернулся к Архаю и сказал:
— Принесите мне доспехи и оружие. Велите трубить сбор — на рассвете мы идем на штурм.
Помолчал и добавил:
— Незачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Это глубокая мысль, Архай, запомни ее.
Юноша благодарно поклонился.
Потом рассказывали, что якобы джунгары насыпали дамбу и перегородили реку так, что она потекла мимо прежнего русла — прямо на городские кварталы. А там, под каждым махалля, сто шагов вниз под землю спустись — все изрыто тоннелями. Там тебе и банные стоки, и нечистоты в подземные каналы сбрасывали, и воду по керамическим трубам с насосами в большие дворы подавали. Да прибавьте к этому колодцы в каждом дворе — до шести штук доходило: для воды, для нечистот, для хранения снега со льдом, для припасов, для драгоценностей. Вот земля и просела под напором хлынувшей воды. А остальное сожгли джунгары.
Бейхаки писал: «Все жилища сравняли с землей; каждое роскошное здание, когда-то устремленное к небесам, стало скромным и низким, на нем не было печати радости и благоустроенности; дворцы после стольких времен процветания потеряли свое величие». Рассказывали, что Сагнаверчай семь дней тек через город, а когда его воды схлынули, то от домов почитай что ничего и не осталось.
Вот только сами горожане рассказывали по-другому — хоть им мало кто и верил.
Выжившие нишапурцы говорили, что под утро того страшного дня в лагере кочевников послышался грохот барабанов. И нерегиль со свитой через разоренное предместье подъехал к самым башням на берегах реки — там, где она втекала в город. На башнях стояла только стража с факелами, но кое-кто в ту ночь спал на лодках у берегов, и тоже все слышал.
Самийа вытащил меч и заорал, что вероломные предатели заслуживают только смерти и гнева Всевышнего, а он, мол, и есть тот гнев. Может Всевышний и простит вас, орала эта гадина и размахивала мечом, а я, мол, не прощу. Не прощу, так и знайте. И с тем тварь развернула коня и своих дикарей и уехала в ночную темноту.
А потом из тьмы раздался рев воды. Огромный вал прокатился вниз по руслу, смывая и переворачивая лодки, снося мосты и глядевшие в воду дома, — река, словно взбесившись, вспухла и вышла из берегов, заливая окрестные кварталы. Когда стали проседать дома и рухнул купол ближайшей к реке масджид, в городе началась паника — и тогда в него вошли джунгары.
Рассказывали, что степняки убивали всех, кто им попадался на пути, не разбирая пола и возраста, и скорбный крик верующих поднялся к небесам. То, что не размыло и не унесло течением, загорелось. В Шадях джунгары ворвались ближе к вечеру: говорили, что дворец потом горел чуть ли не три дня. Там никто не выжил — поубивали даже кошек и ручных обезьян. Еще говорили, что джунгары тыкали во всякое лежащее тело копьем или отрезали головы — чтоб никто не спрятался среди мертвых. Тех мертвых потом насчитали миллион четыреста семьдесят тысяч. Так и погиб Нишапур, Царский город.
Сами беженцы спорили между собой — отчего, мол, река вышла из берегов? И почему встала стеной вода — многие, кто видел вал, выжили, потому как спали на крышах и проснулись, услышав приближающиеся гул и рев. Говорили, что волна была такой высокой, что люди сначала даже не поняли в темноте, что это идет такая гора воды — темный страшный холм закрывал звезды, только в долине жалобно голосили феллахи, а уж что там случилось, никто толком сразу и не понял. Но над разговорами про дамбу смеялись все, как один: какая, мол, плотина, у нас же все на глазах было. Как стояли они лагерем вверх по течению, так и стояли, не рыли и не копали ничего.
Но многие сходились на том, что все это устроил своим колдовством нерегиль. А как еще объяснить, что смирная медленная река, разбираемая еще за три фарсаха до города на каналы, вдруг взбеленилась и смыла на своем пути живое и каменное?
И те слова нишапурцев подтверждает свидетельство одного человека, который приехал потом в Ятриб и рассказывал шейхам в Пятничной мечети о падении города.
Спасся он чудом: сначала спал на крыше своего дома в долине, а потом залез на альминар масджид — да там и просидел все десять дней, пока вода не спала и джунгары не ушли от города. Человек рассказывал, что питался финиками, которые припас себе на завтрак, да проплывающими мимо припасами. Чтобы выловить их из воды, он спускался по лестнице альминара вниз и вытягивал их из воды крюком, на котором подвешивали фонарь. А ведь говорили мне, рассказывал этот человек, уходи, мол, в город, за стены, вон джунгары предместье разорили, сколько людей порешили и в плен поуводили, нечего тебе в вилаяте сидеть.
Но он с горсткой таких же упрямцев остался — а что, степняки их не трогали, что им брать в деревне? Кур да лепешки? Так они их и так в джунгарский лагерь возили. Да еще рабов на них выменивали,
