— Размер?.. Сколько?..
Шурик принялся оглашать цифры.
Заполняя заминку, я осмотрелся — справа, анфилада обшарпанных арок; слева — зеркальное отражение того, что справа. В целом — сквозная пустота. И вдруг, из-за соседней колонны, что слева, вынырнула филигранная женская попка, втиснутая в коротенькие джинсовые шорты. Края хлопковой материи размахрились, и кончики нитей щекотали бронзовую кожу стройных ляжек. Попка передернула ягодицами и исчезла. Я потянулся за славной егозой.
За колонной у такого же прилавка стояла молодая женщина с причудливой прической. Хвост, схваченный черной бархатной резинкой, вздымался на макушке вертикальным столбиком и затем, ниспадал каштановым веером на плечи. Прищурив искусно оттененный глаз, гривастая коммерсантша общитывала мой потенциал. Я призывно подмигнул. Тонкие перламутровые губы дрогнули, но улыбки не получилось, но и презрения не вышло. Незнакомка отвернулась и с ленивой грацией потянулась, пустив по всем изгибам своего свежего тела легкую волну. Это колыхание отозвалась во мне бурным приливом естественных чувств, загнанных в глубь скверной необходимостью.
— К Паше на днях заезжал, — включился Шурик, расплевавшись с «соломенной шляпой». — Ну, посидели, покурили. Я говорю, ладно, давай бутылку возьмем, чего резину-то тянуть. Вижу же, он тоже страдает. Взяли литр, разговорились, решили уехать на рыбалку. Посидеть в тишине мужской компанией. Паша мне свои резиновые сапоги отдал, а себе взял Татьянины. Рюкзак нашли, упаковали в него все, что от разговора осталось и тут, входит Татьяна.
Шурик приостановился и выполнил головой жест, еле уловимый, но полный жгучей обреченности:
— Я ей говорю, Таня, мы едем на рыбалку. Дай спички. Просто сказал, без подтекста. А она берет у Паши из рук сапог, он один-то уж натянул и передохнуть сел, и этим сапогом, хорошо хоть не кирзовый, как даст прямо Паше по лбу. Мне так противно стало, стянул я с себя Пашины сапоги и ушел.
Шурик опять прожестикулировал, но уже рукой и явственно:
— А на хуй все! — вытащил из кармана пачку сигарет, на которой красовались две райские птицы.
Я хотел было спросить его и чем-нибудь из вежливости, но моя Незнакомка стянула с себя блузку и осталась в шортах и черной маечке. Грудь ее не обладала ни массой, ни объемом, она удивляла формой. Два совершенных конуса с разведенными в разные стороны вершинками — сиамские близняшки в обиде отворачивали друг от дружки свои курносые мордашки.
Где-то под кадыком у меня протрубила фанфара, и я воспрял:
— Как торговля, Шурик?
Но Шурик погряз в воспоминаниях и повторно упивался пережитым потрясением:
— Паша так и остался в одном сапоге, просто отключился, а может и притворился. Жалко его, совсем опустился.
Наконец, он раскурил свою сигарету. Судя по вони, она была начинена перьями изображенных на пачке райских птичек.
— А я сел в метро и уснул, — продолжал свою эпопею Шурик.
Мне оставалось предоставить в его распоряжение уши, а глаза и помыслы обратить к Незнакомке.
— Будят уже менты. Им естественно документы подавай. Я кричу, с рыбалки еду! Не имеете права! Они вытянули меня на поверхность, завели в темень, стали на бабки трясти.
В этом месте моя соблазнительница, круто обернулась, хвост хлестнул ее по щеке, и с высоты своего роста она глянула мне прямо в глаза. Стрельнула прямой наводкой. Я выстоял. Но огонь изрядно подпалил мои нервы.
Шурик наседал на уши:
— Я рванул на себе рубашку: Берите, суки! Весь ваш! Тогда один меня развернул, въебал поджопник, и все скрылись.
А тем временем, у нас с соседкой складывалась славная игра. Она исполняла жест, я разгадывал смысл. Жестов было много, но смысл оставался один. А я другого и не искал.
— Сориентировался — ночь, — шелестел где-то поверху Шурик. — Где нахожусь — не понять. Наконец, выполз на дорогу, поймал машину. Водила, как адрес услыхал, сразу сто баксов заряди. Я прыгнул с дуру и кричу: «Поехали!» Ну, приехали. Открывает Миша, я у него сейчас живу. Только я про баксы заикнулся, Миша за голову схватился и на кухню ушел. Тогда водила достает тесак, как у Тараса Бульбы и мне под ребра… В общем, влетел я по-крупному! Миша обиделся, видишь на какое дерьмо посадил! — сплюнул Шурик на прилавок.
Нехитрой мимикой лица я попытался отвлечь бедолагу от негативного минувшего и обратить его внимание к позитивному настоящему, но он уже вышел на коду:
— Нет, все. Не знаю, что делать? Как жить?! Зачем? Вчера лежал ночью, музыку слушал, хотел в окно выброситься, не смог — воля атрофировалась! Это болезнь нашего поколения!
— И с атрофированной волей жить можно, главное найти ей верное применение, — обрадовался я долгожданному финалу. — А насчет болезни, так это у тебя хронический психоз. Научный факт. Нам нужно расслабиться, Шурик! Наше поколение это заслужило!
От нахлынувших предчувствий я весь просиял и уже откровенно любовался своей Незнакомкой.
— Это не психоз. Это конец, — не сдавался Шурик. Видно, его преследовало распахнутое окно. Похоже, он уже стоял на подоконнике, раскинув руки, готовый кинуться в объятия мерлихлюндии. Нужно было осторожно приблизиться к нему, ласково взять за руки и не спеша отвести на безопасное расстояние. Но, Боже ж мой! Сейчас было не до сантиментов! Моя игрунья потеряла терпение и совсем расшалилась — закатав маечку под самую грудь, семафорила нам пухленьким брюшком с крохотным крендельком- пупочком.
— Кончай ныть, Шурик! — подскочил я с ящика. — Нам нужно свежее, неординарное решение. Давай сегодня оттянемся по полной программе. Откроем отдушины! Выпустим демонов порезвиться, и обратятся демоны в ангелов! Из ядов своих приготовим себе бальзам: хватит доить корову скорби — пора пить сладкое молоко ее вымени! Так, кажется, завещал нам твой кумир?!
(В студенчестве Шурик увлекался ницшианством)
— Нет, работать надо, — пролепетал Шурик и принялся с деланной озабоченностью ощупывать аляповатые черевички.
— Так мы после работы, Шурик! Я тебе помогу. Смотри какая антилопа у нас под носом гарцует, а ты концы в воду!
Я послал своей Чародейке воздушный поцелуй — она подставило голенькое плечико.
— Да нет, не получится, денег нет ни копейки. На метро занимал, — доносилось до меня сквозь легкое головокружение.
Вот это было скверно. Ох, как скверно это прозвучало! И еще скверней отозвалось.
— Что совсем нет?!
— Ноль.
Такая категоричная конкретность меня взбесила:
— Так ты что, сегодня ничего не продал?!
— А ты попробуй продай! Кому продавать?! Вот ты можешь чего-нибудь купить?!
— Да пошел ты!
— Ну, а хули тогда спрашиваешь!
И мы заткнулись. Это были тягостные минуты. Как передать их физически осязаемую скорбь? О, дикие псы подземелья моего, видно не суждено вам превратиться в звонкоголосых птиц!
Наверное, мы с Шуриком стали настолько ординарны и жалки, как два пенсионера в очереди к урологу, что полунагая Фурия извлекла из-под своего прилавка золотистую банку пива Хольстен, сорвала кольцо и, изогнувшись как кобра, сдула хлынувшую пену в нашу сторону.
— А эта ебется, но только через ресторан, — глухо отозвался Шурик. И я уловил в его «но» язвительный манок — призыв к порицанию извечных устоев.
Нет, я не откликнулся. Мне не хотелось ни полемизировать, ни вторить. Нужно принимать жизнь
