Вскоре доносится приближающийся цокот каблучков. Он исходит из павильона, где, судя по всему, и происходят косметические таинства и вход в который завешан многоцветными косичками, сплетенными из вьетнамской соломки.
Я отвлекаюсь от боли и жду.
Прошелестел соломенный занавеса и в оазис вступает рыжеволосая «лорелея» в черном костюмчике, который своим кроем не мешает видеть, но и не позволяет глазеть.
— Здравствуйте, — говорит дива, улыбаясь коралловой розой. — Чем мы можем вам помочь?
Каждое слово подается ею, как отдельное блюдо: Апельсиновое желе… Малиновый пудинг… Земляничный лукум…
— Простите, но мы просто хотели бы подождать Эльвиру, — сбивчиво начинает жена, пока я сглатываю слюну и облизываюсь. — У нее сейчас сеанс… в солярии.
— Она освободится минут через десять, — медовой слезой изливается ответ, и «лорелея», выполнив изящный поворот, исчезает за соломенной ширмой.
Мучительно защемило чувство утраты, и я вдруг явственно осознаю всю глубину и силу того облегчения, которое дает женщина вечно ищущему мужскому сердцу.
«Десять минут!» — моделирую я в своем сознании певучий голос и принимаюсь смаковать его интонационный аромат. Боль в конечностях уже размякла, и по всему телу ползет приятное жжение. Щурясь от удовольствия, я погружаюсь в туман наползающей дремы, сквозь который постепенно проявляется фантасмагория сна:
Огонь пожирает соломенный занавес, и я вплываю в хрустальный замок; со стен струится вода; доносится шум моря; златовласая лорелея сбрасывает с себя черную строгость; я пытаюсь приблизиться, но она ныряет в зеркальный лабиринт, и живое тело теряется в бесчисленном количестве отражений…
— О господи! Как вы здесь оказались! — врезается резкий возглас в эфемерную плоть моих видений.
Я вскакиваю и, пошатываясь от легкого головокружения, пытаюсь сфокусировать взгляд.
Наконец мне удается навести резкость. Предо мной Эльвира — оживший стремительный набросок, выполненный цветными фломастерами: ядовито-оранжевая водолазка, зеленые джинсы и белые лаковые сапожки — темнокожая дива, стряхивая золотую крошку с пышной гривы, кружится по гостиной.
Оттаявшую душу мою охватывает восторг.
— Тороплюсь! Лечу! Мой мышик! Ко мне сегодня приедет мой мышик! — щебечет Эльвира.
Черный кожаный жакет взмывает над копной пшеничных волос и, раскинув крылья, оседает на оранжевые плечи.
В словесной неразберихе мы выскакиваем на мороз и несемся к проспекту — снующему, рычащему, клубящемуся дымами.
— Такси! Такси! — порхает впереди нас Эльвира — бесстрашна и бурна, среди (но вопреки) изъеденных чернотой сугробов, скрюченных деревьев, заиндевелых домов.
— Такси! — воплю я во всю глотку, вовлеченный в безумный бунт против самой природы. — Такси!!!
Апельсиновая «Волга» выныривает из общего потока и останавливается у моих ног.
— Увидимся! Лечу!
Хлопнула дверца и…
— Опять у нее с этим крысиком канитель закручивается, — слышу я за спиной простуженный голос жены. Стряхнув наваждение, осматриваюсь — осиротелые, мы стоим на обочине.
— Нет, все же какие вы мужики суки, — бубнит сгорбленная фигура жены. — Она, бедняжка, на изнанку выворачивается. С утра до ночи пашет в ларьке, сама квартиру снимает, дочку к родителям отправила, чтобы ему на нервы не действовала. И все надеется: вот на выходные мышик придет и все, наконец-то, решится. А этот грызун ни мычит ни телится. Придет, потрахается всласть и свалит. Кое-какие нюансы, видите ли, его не устраивают! Сказал бы откровенно — от жены не уйду. И отвалил. Нет же, зачем? Ему и так хорошо. Разжирел до безобразия и доволен. Идем, чего стоишь-то, не май месяц!
Двинулись. Мороз. Ветер. До метро далеко. Метров пятьсот. Пешком. Прощай, «Лорелея». О, проблеск… О, всплеск… О, дуновение…
Моя чеченская кампания
Блядь, ну что я помню? Да ничего особенного в тот день не намечалось. Как обычно поднялся… ну, когда поднялся? Скорее всего, ближе к обеду. Да, пушка на Петропавловке уже грохнула, давно. Раньше часа дня я теперь не встаю. Я с этим смерился — ночью не заснуть, с утра не подняться. Неважно. Главное, что поднялся, поставил чайник на газ и пошел умываться. Раньше-то я зарядку делал, ну, года три тому назад, сейчас забросил. Почему? Как не странно, но без зарядки у меня более стабильное самочувствие, ну, в смысле я могу работать. А то бывало, пробежишься с утра, да еще увлечешься, маханешь километра три, да по свежему воздуху, да по запорошенному снежком полю, распалишься, пропотеешь, сразу тянет руками да ногами помахать, отжаться на кулаках, подтянуться на суку, пыхтишь, ощупываешь бицепсы, мышцы брюшного пресса, невольно замечтаешься, что мол месяца через два-три, ну, максимум к лету твое тело обретет формы патологичной красоты, а ловкость и сила твоя не будет знать границ, и с каким сладким чувством можно будет обнажаться на пляже, и какие невероятные последствия будут подстерегать тебя после каждого телодвижения… ох, так можно черте до чего дойти! Я и доходил до того, что еле ноги волок с утренней пробежки. А если в потом еще и ледяной водой окатывался, для закалки организма и уничтожения подкожной жировой прослойки, то после легкого завтрака глаза сами собой слипались и единственное, на что я был способен, это мусор вынести или в магазин сходить. А ведь нужно сидеть за компьютером, соображать. В общем, я понял, если хочешь стать писателем, бабы западать на твои ягодицы, как пить дать, не будут. И бросил я бегать по утрам. Кстати, лучше всего пишется с похмелья, ну не с самого свежего, а когда за физическими муками подступают терзания морально-нравственного толка, вот тут-то и лови момент. И что еще характерно с похмелья и оргазм какой-то необыкновенный, а то на здоровую голову кончишь и не заметишь даже, а с похмела как начнешь кончать и кажется конца и краю этому не видать, что аж жуть возьмет, как представишь себе, что уже не выскочишь из этого излияния. Так ведь можно и с ума сойти. Короче, я последние года три как только встаю с кровати сразу перехожу к завтраку, если не с похмелья, конечно. Поэтому я точно помню, что налил себе чаю, нарезал батон, достал из холодильника майонез и включил телевизор. Я стараюсь смотреть только новости, но, как правило, пялюсь на все что попадется, кроме рекламы, естественно, здесь я сохраняю девственность, благо пульт у меня есть. Ну, что я еще помню? Скорее всего кого-нибудь пришили в тот день, это наверняка. Да, я думаю, было совершено очередное заказное убийство. Потом, судя по всему, наш президент сделал очередное заявление или подписал указ, или вылетел с рабочим визитом, или его удачно покритиковал депутат, а еще, возможно, налоговики наступили на хвост олигарху. Нет, тогда этого еще быть не могло, время было не то, а время было тревожное. Но вот что я помню совершенно точно и отчетливо это то, что федеральные войска замкнули кольцо вокруг Грозного и наносили точечные бомбовые удары по позициям боевиков. Да, наша артиллерия утюжила Промысловский район города Грозного! За это я ручаюсь. Я и гроша ломаного не дам за всякие там домыслы, да пусть даже и утверждения приняла ли Госдума в тот день какой-нибудь законопроект или унесло ли тогда рыбаков на льдине в Финском заливе, или приехал в Питер Киркоров со своим шоу «Я не Рафаэль», да хули мне этот жираф в перьях?! Не помню я этого! Но вот то, что наши войска ебали чеченов в хвост и в гриву, да за это я глотку готов любому перегрызть. Ну, потому что волновало меня это. Вот как сейчас помню, сижу я на кухне и поливаю булку майонезом. Точно помню — майонез нашего масложировского комбината, точно помню, что покупал я его на рынке, рынок-то у меня под боком и только на рынке можно масложировский майонез купить, а в близлежащих магазинах говно левое только можно отоварить, «Колибри» там всякое и иже с ними. Я это все оттого хорошо помню, что нет русскому человеку горше чувства, чем на наш рынок ходить. А ведь я русский, ну с украинской примесью на четверть, но ведь хохлы же тоже славяне, да и нет их на нашем рынке. За всю свою жизнь не встречал я на нашем рынке ни одного хохла, а вот черных там, ебаный в рот — шагу нельзя ступить! Нет, ну были у меня по
