остается сил нанести последний удар, последний раз выстрелить.
Но силы откуда-то брались. Запасы пороха в крепости были неистощимы — их готовили на долгие годы вперед для большой войны с Польшей. Хватало и оружия. С пулями было хуже — их отливать просто не успевали.
Когда враги откатывались назад, Санька соскальзывал по веревке вниз и бросался к простертым в грязи телам. Ловко отстегивал ремень берендейки — сумки для пуль и пороха. Потом, лежа, вновь застегивал пряжку, перекидывал ремень через плечо и полз дальше… И возвращался в крепость, увешанный этими берендейками с головы до ног.
Так повторялось изо дня в день, и Санька понял, что поляки уже приметили его, вероятно, стали за ним охотиться.
— Верно про него сказывают — заговоренный! — не раз слыхал он на стене и уже устал отрекаться: не может быть православный человек заговоренным, не бесы же ему помогают!
Среди пушкарей и затинщиков, с которыми он был на стене год назад, каждый изранен. Случалось, Санька не мог узнать мужика, который его окликал: волосы сгорели, лицо обожжено, руки перемотаны. Многие погибли, хотя пушкарей берегли, защищали: их-то уж точно заменить сложней всего. Но у Саньки по-прежнему не было ни одной царапины — если не считать того дурного удара кистенем у стогов.
Ему нравилось, как к ранениям относится Фриц — именно как к царапинам. Один раз его руку зацепила пуля, но немец даже не счел нужным перевязывать рану: слизнул кровь, сплюнул, достал из сумки какие-то зеленые листки, видно, собранные Наташей, прилепил их к вершковому порезу, — а там и само затянулось. В другой раз ногу задело саблей. Майер, не раздумывая, стер кровь и грязь чистой мокрой тряпицей, тут же сам раскалил кончик кинжала, прижег рану, поорал немного на своем, германском, — и забыл о ней. К счастью, серьезные ранения его миновали.
Однако Санькина везучесть превосходила все возможное. В ней была своя тайна, которой подросток даже боялся. Иные из осадных людей тронулись умом, это давно было заметно. Ведь, случалось, не только он кого-то из затинщиков не узнавал, но и его не узнавали тоже. Поприветствуешь мужика, а тот заорет что-то невероятное, затрясется (глухота и контузии были для пушкаря обычным делом), да еще и замахнется… Или, наоборот, начнет тихо смеяться, бормоча какую-то невнятицу. И все с ним ясно, да некем заменить. Пока помнит Тартальины таблицы,[102] останется при орудии.
Первое странное видение посетило Саньку снаружи у стены, когда однажды, выкарабкавшись из полуосыпавшейся траншеи, он принялся стаскивать подсумки с нескольких убитых, лежавших вдоль нее почти в ряд.
Откуда-то вдруг появились несколько фигур с саблями. Поляки! Санька понял, что на этот раз ему не уйти. Он попятился назад, к траншее, понимая, что берендейки надо бы скинуть — так легче бежать, — но что-то в нем восставало против такого поступка: как это взять и бросить драгоценную добычу.
— Господи Иисусе! — успел прошептать Санька.
И тотчас между ним и поляками, взявшись ниоткуда, выросла фигура воина. Да такого, какого он никогда и не видывал. Обтягивающие, в облипочку, белые штаны, короткий до странности кафтан с какими- то золочеными побрякушками на плечах, а на голове — высокий то ли шлем, то ли шапка, над которой торчит что-то белое. В руках у него была непонятная штука — пищаль, кажется, но с приделанным к дулу длинным, вершков в десять[103] тонким ножом. Этим ножом воин принялся с необычайной ловкостью колоть поляков, так что сразу уложил двоих, остальные же, видимо, ошеломленные этим явлением не меньше Саньки, шарахнулись назад.
Опомнившись, подросток нырнул в траншею и затаился. Стало тихо. Выглянул — никого. И кинулся к стене, с которой ему уже спускали веревку…
В другой раз нагруженный своей добычей он что было духу бежал к воротам, но неожиданно ему отрезали дорогу венгерские конники. Он видел, что не добежать: вот теперь точно все! Но случилось столь невероятное, что Санька не сдержался и вечером рассказал друзьям о потрясшем его видении:
— Я ангела видел. Как Бог свят! И не в первый раз…
— И какой он есть, Алекс? — живо заинтересовался Фриц. — Как это все быль?
— Да когда я от венгерцев едва спасся. Гляжу — мадьяры уж на меня наехали. И тут прям передо мной человек появился. Вроде как солдат, только одет непонятно: весь в желтом каком-то, а рубаха-то ремнем перетянута. На голове — магерка не магерка, а шапчонка такая маленькая, еще кверху сужается. И спереди на ней — красная звездочка.
— О скольких концах? — без всякого интереса спросил Григорий. Он полулежал и неторопливо точил свою шпагу.
— О пяти. Точно помню, о пяти, — сказал Санька.
— Пентаграмма, стало быть? — пожал плечами Колдырев. — Ангел с пентаграммой? Ага, как же. Это ж символ сатаны.
— Но он же мне помог! — не сдавался Санька. — Венгерцы скачут, а он так не спеша обернулся и пистоль свой поднимает… Да такой невиданный! Ствол толстый, но вроде как с дырами весь поперек. А внизу посередине такой брусок… ну как донце. И он из этого оружия ка-ак начал палить! Тах-тах-тах! Тах- тах-тах!!! Да не перезаряжая! Дюжину раз, а то и две! Богом клянусь! Пистоль пули мечет.
— Это как же? — Григорию пришло в голову, что для воображения подростка это уже слишком.
— Да говорю ж, так вот и палил! И ангел сей венгерцев человек враз троих с седел посшибал. Остальные так и припустили прочь! А солдат исчез, будто не был…
Тут Санька вдруг вспомнил, как давным-давно, еще в прошлой жизни, разглядывая диковинный тогда для него пистоль с авантюриновой рукояткой из собрания Дмитрия Станиславовича, подумал: вот бы в оружии была не одна пуля, а три, а то и — пять — чтоб не перезаряжать его после каждого выстрела… И теперь увидел такое в действительности… В действительности ли? Сам придумал когда-то — вот ему же и показалось…
Подросток насупился.
— Ясно, — протянул Григорий. — Чего только не бывает…
Санька молча поднялся и, чуть не заплакав, вышел. Хорошо еще, не стал им рассказывать, как в заложенных от очередей ушах вдруг прегромко сама звучала незнакомая и непонятная песня. Вроде про икону «Нерушимая стена»…[104] а вроде, и нет. Ее кусочек словно крючком зацепился в Санькиной голове, и никак он не мог отогнать от себя необычную величественно- ритмичную мелодию, — а та все вертелася и вертелася по кругу:
И еще не стал рассказывать Санька, что показалось ему, будто видел он солдат в такой же дивной одеже еще до осады — в том страшном сне в лесной келье инока Савватия.
— Ну зачем ты с камрадом Алексом так, — устало укорил товарища Фриц, когда они остались наедине.
— Ну а что? Почудилось, знамо дело. Тяжко малому. Взрослые-то себя не помнят.
Майер с сомнением покачал головой.
— Но со стены-то видели венгерский разъезд и тоже говорили, что их будто огнем смело.
— Только никакого ангела с пистолем, пули мечущим, никто не видел!
Однако Фрица трудно было переупрямить. Немец вскочил и зашагал из угла в угол.
— Со стены можно было многого не увидеть, там все время — пыль, осколки, дым пороховой. Да и поверить в такие видения нелегко. Может, кто заметил, да боится признаться.
— Фриц! — Колдырев отложил шпагу и удивленно воззрился на товарища. — Да ты сам не в уме!
— Я-то как раз в уме, — очень серьезно сказал Фриц. — И я — потомок оружейников в седьмом
