и отец Лукиан, в длинное черное одеяние, тоже с крестом на груди. И одеяние, и крест отличались от подрясника и наперсного креста отца Лукиана, но это было, на первый взгляд, не слишком заметно. Бросалась в глаза аккуратная, круглая лысина, явно не настоящая, выбритая в рыжеватой шевелюре иноземного священника. У нашего батюшки было такое же гуменцо,[52] но его прикрывала скуфейка.[53]
— Нет, поверьте, брат мой, — пылко вещал ксендз, — я вижу, что в вашей вере много искренности, много настоящего религиозного рвения… Но разве в этом истина? Ведь истина Христовой Веры в том, что она должна быть не разрозненной — у каждого народа своя — а всеобщей! Не зря же Господь дал апостолам умение говорить на всех языках земли и послал их донести Благую Весть до всех народов и до всех людей. Вы же, ортодоксы, замкнулись в своей обособленной церкви и веками живете в ней отдельно от остального мира! Мы, католики, обратили ко Христу многие страны и народы, а вы не считаете это своим святым долгом. Вы не делитесь с миром благодатью — но при этом осуждаете тех, кто этой благодати лишен.
— Простите, отец Януарий, — батюшка сумел наконец прервать поток слов, обильно изливаемый ксендзом. — Но вы свою веру насаждаете, так сказать, огнем и мечом… Вот вы с гетманом Сапегой пришли в наши места. Ваши воины заняли дома наших крестьян, я слышал, и в боярской усадьбе встали на постой, никого не спросясь и ни копейки не платя хозяевам ни за стол, ни за ночлег. И я не удивлюсь, если теперь вы нам всем предложите сменить веру православную на католическую. Разве это проповедование? Простите великодушно, но это насилие.
Ксендз благожелательно улыбнулся.
— Если неразумный младенец причиняет себе вред, то разве не права мать, которая силой отводит его от края высокого крыльца, с которого он может упасть? Или от пылающего очага, к которому он тянет ручки? Спасать иной раз приходится и против воли того, кого спасаешь. Но потом, повзрослев и прозрев истину, тот возблагодарит тебя…
— Вы чисто говорите по-русски, — заметил отец Лукиан. — Выучили, чтоб просвещать неразумных русских?
— Но не мог же я, служитель Церкви Христовой, прийти на вашу столь прекрасную землю, не зная как следует вашего языка! — воскликнул ксендз. — Как ни похожи польский с русским,[54] это было бы неразумно. Скажу больше — это было бы неуважением к русским!
— Значит, давно готовились? — батюшка, в свою очередь, улыбнулся. — Я так и думал, отец Януарий. Много слышал про клятвы вашего короля: мол, он идет на Русь не порабощать ее и не подчинять Речи Посполитой, но помочь нам, прекратить смуты и междоусобицы. И на Веру нашу никто не посягает… Более того: если станет московским царем сын короля Сигизмунда Владислав, он тотчас же примет Православие… Но для чего тогда ксендзы учат наш язык? Вы же не один такой будете, да?
Поляк сокрушенно покачал тонзурой. Его мягкое, благообразное лицо выразило искреннее смущение.
— Мне тяжко это слышать, брат мой, — воскликнул он. — Ведь наша Вера, наша общая Вера — это Вера любви! Так неужели мы не сможем и не захотим понять друг друга? Вот уже много лет на вашей многострадальной земле царит смута, знать спорит из-за власти, меняются правители, бесчинствуют самозванцы… И ортодоксальная Церковь не в силах это остановить! Более того: я знаю, что зачастую ваши оказываются втянуты в распри, принимают то ту, то другую сторону… Выживет ли государство, в котором такая шаткая власть и такая нетвердая в своей воле Церковь?.. И вот сюда приходит с могучим войском великий, справедливый монарх. Приходит, чтобы навести на этой земле порядок. Чтобы простой народ перестал страдать от бесконечных междоусобиц, разбойников и самозванцев…
— Не тот ли это Сигизмунд Третий Ваза? — голос отца Лукиана был по-прежнему спокоен, но в нем чувствовалась отточенная сталь. — Не тот ли истовый католик, что, следуя завету папы Павла IV, устраивал сожжение книг на площадях? И правда ли, отец Януарий, что, согласно папскому индексу запрещенных книг, смертная казнь полагается у вас, католиков, не только за издание книг из того списка, но и за чтение?
— О, я вижу, вы гораздо больше знаете, чем можно ожидать от деревенского батюшки. Ваша информированность — кажется, такого слова в русском языке нет — просто пугает. Но я вам, конечно, отвечу. Индекс, о котором вы говорите, «Index Librorum Prohibitorum», был введен еще сорок лет назад, и у тогдашнего папы, да покоится его прах с миром, были на то свои причины. Но вот что меня удивляет… Вы говорите об этом, а не о том, например, что наш орден иезуитов, «Общество Иисуса», по всей Европе открывает школы для детей. Общедоступные. Для всех сословий. Для всех вероисповеданий. И школы эти, заметьте, бесплатные. Учат там грамоте, арифметике и закону Божию, но это просвещение для всех. Мы несем не только свет веры, но и свет знаний! Но вы, священник, человек, Богом призванный усмирять в людях гордыню, подавлять злобу, вы не хотите принять нас, как своих братьев! Почему? Потому что мы по- иному крестимся? Или что-то не так читаем в Священном Писании?
— Не что-то, а сам Символ Веры, — очень спокойно, но отчего-то загоревшись краской, ответил отец Лукиан.
— Символ Веры принимался Никейским и Константинопольским Вселенскими Соборами[55] более тысячи лет назад, — тем же мягким, печальным голосом ответил ксендз. — Значит, принят людьми, но не Богом… А люди ведь не безгрешны, вы же не станете с этим спорить? Господь никогда не говорил своим апостолам, ни как должно совершать крестное знамение, ни как правильно строить храмы. Напротив, это мы взываем к Нему: «Per signem cruris de inimicis nostris libera nos, Deus noster»[56] и не спрашиваем совета, как нам правильно креститься. Мы все это долгие столетия решали сами. И если наши обычаи случайно разделились, то почему это должно разделять нас, едино верующих в Божественное Воскресение?!. Мы с вами живем в просвещенном веке, пан Лукиан. Не пора ли прекратить бесконечно думать о том, что нас разделяет, и вспомнить наконец, чем мы объединены? Верьте: мы, католики, несем мир на вашу землю!
— И святую инквизицию тоже? — тихо спросил батюшка. — И индульгенции за еще не совершенные, будущие грехи?
Ксендз всплеснул руками:
— О, вы очень умны, отец Лукиан. Я восхищаюсь вами. И буду тогда с вами полностью откровенным. Мы сами подчас творим ошибки, грешим, и увы, служители церкви от простого монаха до кардинала — не всегда и не во всем безгрешны. Мы, увы, всего лишь люди. Вы знаете правду об индульгенциях? Их продажа началась в связи со строительством собора Святого Петра в Риме. И это вовсе не было, как многие считают, оплатой прощения греха! Индульгенция заменяла собой епитимью. Вместо того, чтобы без толку стоять в церкви и бить поклоны, либо соблюдать длительный пост, либо скороговоркой три тысячи раз читать «Отче наш», грешник, осознав свой грех и раскаявшись в нем, должен пожертвовать церкви некую сумму… Это рационально — хотя такого слова в русском тоже нет. Благой смысл индульгенции был извращен врагами Церкви, которые и стали их продавать — собственно как отпущение грехов.
Такая же история и с инквизицией. Sanctum Officium[57] была учреждена когда-то как судебное и следственное заведение, чтобы защитить Церковь и христианские народы от нашествия ересей, от засилья чернокнижников, опасных и коварных. Это правда! И если порой инквизиция проявляет несправедливость в отношении кого-либо, то это лишь от того, что среди множества врагов трудно обычному слуге Божиему бывает разобраться в обстоятельствах… Мы несем миру просвещение, культуру, и, само собою, это нередко встречает противление сил Зла.
— Значит, вы пришли просвещать нас, неразумных? — вновь улыбнулся отец Лукиан.
Отец Януарий не успел ответить. Позади собеседников послышался конский топот, возбужденные голоса и затем густой голос возгласил по-польски:
— Дорогу! Дорогу великому христианскому королю Сигизмунду!
— Наш король приехал! — возбужденно воскликнул ксендз. — Основное войско догнало войско канцлера Льва Сапеги. Значит, через несколько дней мы будем в Смоленске!
— Вы в этом так уверены? — отец Лукиан, тоже поднявшись с поваленного ствола, тревожно смотрел на громадную конную толпу.
— Но, как я слыхал, бояре Смоленска счастливы встретить его величество и поднести ему ключи от города! — голос отца Януария зазвенел от возбуждения. — Мы пришли не проливать кровь, а… А вот и король!
