светлой улыбкой и, глядя на Григория, поднимал руку для благословения.
— Батюшка! — прошептал Гриша, чувствуя, как сжимается сердце, как заходится дыхание. — Батюшка! Скажи же, что жив ты, что неправда это…
— Да как же я могу не быть жив, Гришатка? — старик засмеялся. — Я ж не курица какая, чтоб взять да помереть! Мы люди, мы ж безсмертные. Забыл?
Григорий понимал, что спит. Понимал, что не хочет просыпаться, потому что ему нужно было поговорить с отцом, нужно было очень многое ему сказать.
Он попытался сделать шаг, чтобы подойти ближе. И не смог. Будто кто-то определил ему просто стоять и смотреть на светлую фигуру старого воеводы. А тот совершил в воздухе крестное знамение:
— Благословляю тебя, сын! Вот и ты дорос до священной брани. Вот и слава Богу… И прости меня, что не пускал тебя ране.
Сновидение стало растворяться, гаснуть, и Григорий готов был разрыдаться.
Сквозь сон он ощутил, как мягкая и легкая ткань прикоснулась к его щеке, осторожно смахнула с нее что-то. Григорий открыл глаза. Сперва увидал тонкий белый лен платка, которым чья-то невесомая рука только что отерла ему слезы. Потом платок исчез, и показалось, что вернулось сновидение. Но теперь перед ним было красивое, как ясное утро, девичье лицо.
— Катерина? Ты что тут?..
— Да я тебя разбудить пришла, — безмятежно отвечала девушка. — Гляжу, а ты весь в поту. Вот подошла, да и отерла. Прости, коли разбудила.
— Нет, ничего.
— Саня сказывал мне, что батюшку твоего, боярина Колдырева, убили… Господи, вот нехристи!
— Это они нас нехристями считают, — мрачно усмехнулся Григорий и встал, затягивая пояс. — То-то и пришли — учить неразумных…
Катерина вскинула взгляд, и он поразился тому, как ярко горят ее щеки.
— Ничего они не получат! — прошептала девушка. — Ни земли нашей им не взять, ни веры не отнять.
— Ты ж Европу любишь?
Колдырев сделал шаг. Катины глаза жгли его темным огнем.
— Да какая ж они Европа, ляхи эти?! — шрамик на левой скуле Кати побелел. — Они ж хуже татар!
— Незваный гость… — невпопад запнулся Григорий, глядя на Катю, и думая совсем об ином: очень хотелось ему поцеловать этот шрамик. — В общем, этих гостей сегодня и встретим. Первую чарочку поднесем.
Катя вздрогнула. Они стояли теперь совсем близко друг от друга, и Грише показалось, будто он ощущает, как у нее колотится сердце.
— Только ты смотри, — вдруг почти сурово проговорила девушка, — смотри, не клади голову почем зря. Поберегись.
— Да уж не хотелось бы сразу. Еще пригожусь, надо думать. Не возьмут нас ляхи приступом, осадой обложат. Каждый нужен будет.
— Поберегись, — повторила Катя, будто заклиная. — А я о тебе молиться стану… О Мише и о тебе.
— А об Андрее? — невольно спросил Григорий… и тотчас выбранил себя. Какое, в самом деле, он имеет право спрашивать?
— Я за всех помолюсь! — отрезала Катерина и, решительно вытянув руки, заставила его отстраниться. — Вот, посмотри, Миша для тебя кольчугу и шлем оставил.
Тьма и огонь
(1609. Сентябрь)
Еще до захода солнца пошел дождь. В тяжелых тучах не было ни единого просвета, и все кругом сделалось черно.
Крепость погрузилась во тьму. Ни огонька, ни вспышки. Ни звука. Все замолчало, лишь струи хлещущей по отводным желобам воды своим шелестом нарушали тишину.
В предыдущие ночи на башнях горели факелы, и их отсутствие именно сегодня почему-то произвело крайне неприятное впечатление на полковника Людвига Вейера. Он выступил во главе целого небольшого отряда, куда отобрал добровольцев. В таком опасном предприятии он, кажется, не участвовал еще с лейтенантских времен.
Через каждые сто шагов от его отряда отделялись двое солдат, совершали перебежку, осматривались, показывали, что можно двигаться дальше, — и оставались охранять путь к отступлению. Они были отлично выучены, его солдаты. Так отряд постепенно приближался к воротам.
На всем пути к шуму дождя присоединялась надоедливая ночная птица: «Пьюти-фьють, фьють, фьють, фьють».
Немцев осталось только четверо, а до башни над воротами, почти и не угадывавшейся впереди, было как раз два броска.
Наконец полковник забрал тяжелую сумку с петардами и вдвоем с горнистом сделал последний рывок.
«Пьюти-фьють, фьють».
— Господин Вейер, это не птица, — прошептал ему горнист. Тут в небольшом проеме в крепостной стене мелькнул свет. Осветилась одна из бойниц подошвенного боя.
— Хайнц, назад! — успел крикнуть Вейер.
Но горнист вдруг на глазах своего командира буквально провалился под землю. Солдат отчаянно пытался хоть за что-нибудь ухватиться, но опоры не нашлось, и как будто невидимые руки втянули его в преисподню. И — тишина.
Бросив наземь мешок с петардами, немец одновременно выхватил саблю и пистолет. Попятившись, он развернулся и успел сделать шесть-семь шагов, прежде чем обе его ноги ухватили с двух сторон и дернули вниз невидимые руки.
Он наугад ткнул саблей. И, наверное, попал — кто-то вскрикнул, и одна из двух пар державших его рук соскользнула с мокрого кожаного сапога. Второй из затаившихся в подземной засаде бойцов не удержал в одиночку свою добычу. Немец резко выдернул ногу из крепко схваченного сапога и уже бегом кинулся к своим — наполовину босой.
— У-у-у, нехристь! Скользкий, как уж! — полетело ему вслед напутствие из-под земли, но Вейер не мог его понять…
При своем отступлении он не встретил ни одного оставленного на посту солдата.
В это же самое время с другой стороны крепости двигались в темноте лишь двое — подрывник и горнист. Причем горнист волок петарды, а за спиной подрывника болтался один лишь горн. Новоиспеченный капитан Майер даже остался доволен отказом знатного поляка тащить тяжелый мешок. Под проливным дождем важно было доставить взрывоопасный груз так, чтобы туда не попала вода — сами глиняные сосуды с порохом запечатаны надежно, но вставленные в них фитили могут намокнуть. Так что надежнее это сделать самому.
Итак, напрямую Фриц решил к воротам не подбираться.
— Не нужно излишнего геройства, пан Новодворский, — резюмировал Мейер часом ранее, пока пан Новодворский, продолжал с ужасом таращиться на пробитое московитским шмелем ухо своего слуги. — Мы пойдем в обход. И бросьте к дьяволу здесь этот проклятый фонарь, если не хотите немедленно отправиться вслед за вашим несчастным слугой. Все, теперь идем наискось — и в другую сторону. Накройтесь сверху этим темным плащом, и капюшон, капюшон опустите. Не то в свете луны проблеснет ваше благородное лицо.
