дослужишься, Бог даст, до самой Боярской Думы, вместе с государем она Россией правит — ибо умнейшие мужи в ней сидят. А что, как нынче говорят? «Царь говорил, а Дума — приговорила». То-то!
Это латиняне римские, тьфу, язычники, в древнейшие времена кривлялись — у них, мол, правит «Сенатус и народ Риму». Кто ж тому поверит, чтобы мужицкий народ к правлению государством допустили? Что ж от того государства останется? Ты Гишторию читал — сам знаешь, правили у них на деле Кесари, а бывало — два кесаря сразу — консулы звалися. А для народу что? Одно то кривлянье и обман прямой был. А так как Кесарь али Кесари — были вроде как всем равные, то бишь «первые среди равных», что выходило? А выходило, что чуть ли не каждый сенатус, а то и простой ратник, собрав войско поболе, мог Кесарем по обычаю запросто стать. Так и повелось там сплошное непрерывное цареубийство — от презрения к власти да жадности. А народу от той сумятицы — повсеместное разорение.
У нас же все по-честному выходит: правит царь, ибо власть его — от Бога и подвергаться сумлению не должна никем и никогда. А коли есть нынче какие непорядки — так только от бездетности покойного Федора Иоановича — сына Грозного. Прямая линия пресеклась — пришлось Собор созывать, вот, слава Богу, Бориса Федоровича Годунова — справедливо — и по знатности, и по родству к царской фамилии, и по мудрости его великой — Государем избрали. Даст Бог — устоится династия, и вернется покой на Русскую землю еще на тысячу лет. Но, знаешь сам, одна голова хорошо, а тридцать лучше — потому в совет Государю у нас есть тридцать умнейших голов боярских, из коих до половины — такие, как ты да мы, — службой всего добились, а не по родству. А коли важнейшее государственное дело — скажем, война, или подати новые большие, или, не приведи Господь — как было, пресеклась царская линия по прямой, то такие вопросы — уже всей Землей решать надобно. Тогда, как Иоанн Васильевич завещал, и собирается Земский Собор. Туда и от бояр, и от дворян, и от Церкви, и от посадских, и от казаков, и, конечно, от мужиков — все выборные едут и едиными усты те вопросы решать должны.
— Постойте, так это же и будет тот самый популюс — народ то бишь, который, как в книгах пишут, вместе с сенатусом у латинян в древние века и правил? — вопрошал Григорий.
— Не популюс, не народ-с, — смеялись подьячие, — не народ то будет, а — лучшие люди народа, разницу чуешь?
Впрочем, до таких философских бесед в Приказе доходило редко, ибо служило там всего-то раз-два — может, от силы человек двадцать пять на всю Москву, так что времени на ученые разглагольствования как-то оставалось мало.
Жил Гриша все эти годы в доме деда, Афанасия Матвеевича Грязнова. Добрый старик обожал и баловал внука: единственный сын Грязновых давно сложил голову, еще в памятный налет на Москву поганца Гирея, детей от него не осталось, так что Григорий был для дедушки с бабушкой светом в окошке.
При этом Афанасий Матвеевич твердо почитал, что мальчика полагается растить настоящим мужчиной, и даже если не пойдет в воинскую службу, он должен уметь воевать. Стрельбе он обучал Гришу сам, но фехтовать старику было уже не по силам, и он не жалел денег для найма лучших в Москве учителей. Сначала был учитель наш — из отставных стрельцов. Но бердыш Гришка и поднять толком не мог, а в саблях стрелец сам был не силен. Потому для обучения сабельной рубке наняли настоящего мадьяра. Слава о мадьярских сабельщиках, что на коне, сказывали, легко одолеют и польского гусара, и татарина, а в пешем сабельном бою — так для холодного оружия вовсе практически неуязвимы — гуляла тогда по Белокаменной вовсю.
Афанасий Матвеич за всеми воинскими новинками следил самым внимательным образом, ибо полагал учебу внука в Приказе делом временным и несолидным, а решительную войну с ляхами — делом верным. Потому, говаривал он, «хочешь жить — умей рубиться!» — и давал Грише по два часа рубки ежедневно, окромя, конечно, воскресения и праздников.
Мадьяр тот был наемным — служил в охране Кремля у капитана Маржерета. Но и он прозанимался недолго — сослался на занятость в караулах, а главное — на полное отсутствие какого-то прогресса у своего ученика. Уже от отчаяния пожаловались самому Маржерету — и тот порекомендовал своего соплеменника, французского странствующего фехтовальщика, оказавшегося в Москве по случаю лет десять назад да так тут и оставшегося по причине крайней дешевизны еды и жилья да высокого заработка. «Пересчитать в золоте, месье, — со смехом говорил он Гришке, — так ваш дед только за ваши уроки мне платит не менее, чем жалованье королевского гвардейца в Париже».
«А что такое гвардеец… — закатывал француз глаза. — О! мечта дворянина! Никакой войны — и какие дамы при дворе, какие дамы!.. Но ты поди еще попади в мушкетную охрану короля. Тут тебе ни дворянство, ни воинское умение, ни рекомендательные письма — ничто не поможет. Только случай, или фавор, как мы говорим… Вы, московиты, не знаете цены деньгам, и потому не умеете долго и усердно работать над собой, — все вам слишком легко дается». Француз учил его бою на рапирах, шпагах и саблях методично и дольше всех, и надо признать — французскому языку в процессе обучил весьма прилично… Но все эти кварты, терции, полукруги… Выпады, парады, двойные финты… Полувольты, перехваты, уходы в сторону…
«Мда… Будем откровенны — ваше оружие, месье, язык, а не шпага, — сделал француз как-то после очередного урока, который по правилам завершался „схваткой“ ученика и учителя, неутешительный вывод. Как фехтовальщик вы, сударь… деревяшка».
Так что воинскими талантами юный Григорий, увы, не блистал совершенно. Несколько лет чуть не ежедневных дорогих уроков — и Афанасий Матвеевич махнул рукой: за себя на темной улице за воротами отрок постоять, Бог даст, сумеет, и ладно, а принуждать племянника к занятию, к которому нет склонности, — дело пустое и даже вредное. Поэтому Григорий оружие-то при себе носил, ибо того и фамилия, и должность требовали, но воином не был и себя, откровенно, таковым в душе не считал… Потому и выбрал себе отнюдь не положенную в обычае молодому дворянину изогнутую саблю, а шпагу — немецкой работы. Французы сами, к слову, своих шпаг, почитай, и не делали, оружейное дело у них было поставлено отменно плохо, сами для себя предпочитали покупать клинки германские и голландские, а кто побогаче да поразбористее — то гишпанские из Толедо.
Шпагу Григорий выбрал себе короткую, чтобы на поясе, даже будучи поставлена вдоль ноги, не касалась земли. Но яркую, начищенную, с позолоченной «ослиной подковой»… «Парадный палашец», как обозвал его дед Афанасий, был притом сделан весьма отменно, с добротной закалкой и отличной развесовкой, так что для ближнего, не дуэльного боя подходил как нельзя более… И стоил месячного жалования Колдырева.
Но, откровенно говоря, боевые качества клинка юного Гришку волновали мало. На войну он не собирался, а что до дуэльных поединков, о коих Григорий был в деталях наслышан от заморских послов, так тут вам царская Москва, а не рыцарская Европа. За одну лишь попытку дуэли по положению Иоанна Васильевича на Руси полагалось обоих участников казнить, а свидетелей и помощников («секундов» на европский манер), а также всех «ведавших о злом поединочном умысле, но не донесших» — сечь кнутами, лишать имения и подвергать ссылке.
Дворянство — оно на то тебе дворянство и дано: пока тебя мужик в жалованном тебе Государем на время службы наделе али поместье кормит, пока спину гнет, ты мог себя всего службе государевой посвятить. Редко когда — при дворе или в приказе, а то обычно — на войне. Там и голову сложишь за Царя, коли помереть тебе неймется, зато с честью и пользой. А просто так друг в друга саблей тыкать, из гонора, али из обиды, как во франциях каких — забудь навсегда. Ибо ты — дворянин служилый, и жизнь твоя не тебе принадлежит, а Государю. И не волен ты ей распоряжаться произвольно, тем паче по дури какой лишать жизни другого честного человека. Такова была простая логика царского повеления, и, надо признать, Григорий почитал ее обидной и прямо-таки попирающей его гордость. Но указ — есть указ, и посему дуэлей в Москве как-то особо не водилось. Так что длинная и тяжелая дуэльная шпага была Колдыреву совершенно ни к чему. «Парадка» — вот в самый раз. И вообще, не привычная стрелецкая сабля, а именно шпага, это казалось ему, как-то более, что ли, по-европейски. А на вопросы приятелей отвечал, что она просто весом легче — таскать за собой в Приказ удобнее.
Иногда Гриша наведывался к отцу, однако в сам Смоленск обычно даже не заезжал: там Дмитрий Станиславович бывал вечно занят на строительстве крепости, толком и не поговоришь. Зато в редкие дни наездов в деревню воевода отдыхал. Он заранее писал сыну, что собирается выгадать вольную недельку и
