Хотелось выскочить на улицу и во весь голос закричать: «Люди, не падайте духом, скоро конец фашистам! Красная Армия их бьет! Давайте ей помогать!».
Диктор умолк, снова зазвучал марш. Анатолий выключил приемник, быстро спрятал его:
— Сегодня больше нельзя. Скоро придет мать.
Мы все любили тетю Катю. Немного сварливая и суетливая, она была человеком добрым, отзывчивым и смелым. Ее хлебосольство и внимательность поражали. Если, бывало, мы собирались у Анатолия и закрывались в его комнате, то она всегда осмотрит наши фуфайки, пришьет недостающую пуговицу, укрепит петельку для вешалки. Обязательно угостит жареными семечками или кукурузой, а случался хлеб — непременно попотчует. Берегли мы ее и поначалу старались держать подальше от наших дел.
Кто-то постучал в окно условленным сигналом. Анатолий приоткрыл занавеску и засиял. Мы поняли: пришел Николай.
— Где тебя нелегкая носила? — стараясь казаться сердитым, спросил его Анатолий.
— Где был — там уже нет, — весело, но устало отозвался Николай и, лукаво подмигнув, достал пачку бумаг из бокового кармана пиджака.
Мы замерли. Это были листовки!
Политрук взял одну и начал читать вслух. «К советским юношам и девушкам занятых немцами областей Украины…»
В листовке говорилось о победах Красной Армии, о зверствах фашистов на оккупированной территории, о деятельности партизан в тылу немецких войск. Заканчивалась она словами: «Делайте все возможное, чтобы ускорить свое освобождение! Смело и мужественно боритесь против проклятого врага! Смерть немецким оккупантам!»
Голос его дрожал и звучал непривычно. Слова «Прочитав, передай товарищу!» он произнес, как призыв — громко, с подъемом.
— Есть прочитать и передать товарищам! Прочитаем на общем сборе. Несколько штук расклеим в городе. Остальные раздадим надежным людям, пусть читают и передают другим.
— А теперь рассказывай, где достал? — сказал политрук.
— Едва развиднелось, я сразу подался на Червонный хутор. Обошел улицы. Прошел по садам и огородам. Нигде ни шиша. Пошел в сторону Веролюбовки. И вдруг… вижу — под кустом бумажка белеет. У меня даже руки задрожали. Поднял — точно, она, листовка! Ну и пошел я колесить по всей округе. Снег блестит — аж глазам больно, а я мотаюсь как угорелый по полю, но все напрасно. Кругом снег истоптан коваными сапогами и конскими копытами, вдоль и поперек санные следы. Увидел большое черное пятно, подошел — следы костра. Думаю, здесь листовки жгли. Иду дальше. Каждый кустик, каждую впадину осматриваю — и все безрезультатно. Потом под скирдой соломы увидел две листовки. Немного повеселело на душе — все же не с пустыми руками возвращаться придется. Умаялся добре, решил возвращаться. Иду, еле плетусь и уже никуда не гляжу. Почти у самого города остановился отдышаться. Огляделся и неожиданно увидел на обочине что-то присыпанное снегом. Ковырнул носком сапога и ахнул: листовки! А рядом след санок. Видно, насобирал какой-то меняльщик (* — Меняльщиками называли тех, кто возил в села домашние вещи для обмена на продукты. (Здесь и далее примечания автора), а когда увидел немцев и полицейских, спрятал около дороги. — Николай помолчал. — Вот понаблюдать бы, кто вернется за ними. Может быть, нужный человек? — он глубоко вздохнул и добавил: — Очень захотелось вам поскорее листовки доставить, обрадовать. Летел, как на крыльях. Жаль, мало — двадцать шесть штук.
Мы разошлись счастливые и гордые.
Вообще-то Николай в то время не придавал большого значения распространению листовок. То, что он с таким упорством искал их, объясняется интересом к тексту и азартностью его натуры. Он всегда добросовестно писал листовки, расклеивал их иногда в самых опасных местах, но относился к этому без огонька, почти по принуждению. Поначалу и я в какой-то мере разделял его взгляд. Удовлетворения «бумажная война» мне тоже не приносила.
Политрук неустанно повторял, что листовки нужны, они помогают людям преодолеть растерянность, пробуждают стремление к борьбе. Немцы оболванивают население лживой пропагандой, а мы разоблачаем их брехню.
Возвращаясь как-то с собрания, Николай сказал:
— Политрук о листовках говорит красиво. Возможно, он прав, но хочется больших и настоящих дел. Таких, чтобы у фашистов волосы дыбом встали! А мы размахиваем бумажками. На них немцы, наверное, даже не обращают внимания.
В течение первого года оккупации Константиновки мы не один раз расклеивали листовки, написанные от руки или сброшенные нашей авиацией. Также распространяли и сводки Совинформбюро, которые писали на засвеченной фотобумаге, где-то раздобытой нашим командиром. Однажды Николай приклеил листовку даже у самого входа в полицию. Но мы недоумевали: почему оккупанты никак не реагируют на появление враждебных «новому порядку» листовок?.. Высказывались различные догадки. На одном из общих сборов кто-то предположил, что о них полиция просто не докладывает коменданту и шефу жандармерии.
Потом эта мысль подтвердилась. Работавший в полиции знакомый Николаю парень как-то рассказал, что руководство полиции, боясь гнева коменданта и шефа жандармерии, скрывало случаи появления листовок, хотя само принимало интенсивные меры к розыску подпольщиков. Сообщить немцам о листовках и сводках Совинформбюро оно собиралось после того, как поймают кого-нибудь «из большевистских наемников», так называли патриотов. Помышляли даже получить награду… Но до конца 1942 года об этом мы ничего не знали.
И все же под влиянием политрука у меня изменилось отношение к листовкам. Правда, тому способствовали и другие обстоятельства. По этому поводу мне хотелось поговорить с Николаем, да все не было подходящего случая. Но однажды сидели мы у нас во дворе и разговаривали. Вдруг женский голос спрашивает:
— Боря, а дэ маты?
— Пошла на огород, — ответил я и подтолкнул Николая: посмотри, мол, на эту женщину.
— Хай завтра прийдэ до мэнэ.
Она скрылась за калиткой, а я взглянул на друга и тихо предложил:
— Хочешь, расскажу тебе одну историю? Раньще эта старуха жила рядом с нами. Перед войной переехала на Червонный хутор, в двух километрах отсюда. Зовут ее все, от мала до велика, Романовной. Она неграмотная, но толковая и очень бедовая. Пришла однажды к нам и о чем-то долго шепталась с мачехой на кухне. Потом позвала меня, спрашивает: «Ты буквы щэ нэ забув?» — «Нет, не забыл», — «Тогда почитай нам». Романовна достала из-за пазухи потертый листок бумаги и подает мне. Развернул — наша листовка. Виду не подал, что бумажка знакомая, начал читать. В одном месте нарочно сбился и слова попутал. «Нэ брэши! — прикрикнула бабка. — Там нэ так напысано». А я и говорю: «Откуда вы знаете, вы же неграмотная?» — «Нэграмотна, та нэ дурна! — огрызнулась Романовна и, ткнув пальцем в листовку, приказала:-Читай!» Дочитав до конца, я аккуратно свернул листовку и предостерегающе сказал: «Ходить с такой бумажкой опасно. Немцы найдут — по головке не погладят». — «Ты мэнэ нэ лякай! — гневно оборвала старуха, а затем осеклась и, немного помолчав, таинственно добавила: — Якось найшла на вулыци цэй лысток, а прочитаты нэ можу, бо тэмна, нэграмотна. От и зайшла до вас, щоб прочиталы, про що воно там напысано». — «Вам ведь уже читали?» — попытался я уличить ее. «Нихто, нихто нэ читав», — отказалась Романовна и, покачав головой, что-то пробормотала себе под нос. А потом заявила, что дома сожжет листовку в печке, но пошла не домой, а к соседям. И мачеха потом говорила, что Романовна уже две недели носится по знакомым и всем предлагает прочитать бумажку «только что найденную на дороге», а текст листовки давно знает наизусть… Примечательный случай, правда? — спросил я.
— Да, да, — рассеянно ответил мой друг и заторопился домой.
Спустя некоторое время я встретился с Николаем у политрука. Владимир куда-то спешил и, немного проводив его, мы решили пойти к одному из щитов, где вывешивался листок украинских националистов под названием «Ввдбудова». Рядом всегда приклеивались информационные сообщения главной штаб-квартиры фюрера о действиях германской армии на всех фронтах. В них приводились фантастические цифры потерь Красной Армии и всячески раздувались успехи гитлеровских войск.
— Около этих бумажек недостает одного небольшого листочка, — как бы невзначай заметил я.
— Пожалуй, — быстро уточнил Николай, — нашей листовки.
