Тут же я рассказал, как недавно встретил парня, с которым до войны занимался в секции бокса. Он под большим секретом поведал, что в городе какие-то смельчаки распространяют листовки и он хочет установить с ними связь. Я ответил, что это, наверное, дети «играют в войну», а настоящие партизаны такими пустяками заниматься не станут. Парень соболезнующе посмотрел на меня, повертел пальцем у виска и ушел.
— Значит, тебя за порядочного человека не принял? — улыбнулся Николай. Потом подозрительно глянул на меня: — Да, ты интересные истории рассказываешь. Не политрук ли поручил? А? — И неожиданно рассмеялся.
В конце 1942 года Николай принес мне новый текст листовки. Надо было написать десять штук. Закрывшись в комнате, мы начали выводить ровные печатные буквы. Вдруг Николай оторвался от работы и заговорил:
— Вот пишу — и думаю: какой умный учитель — жизнь. К листовкам я относился плево, и никому не удавалось меня переубедить, в том числе и тебе. А вот жизнь заставила изменить свои взгляды.
Друг был в хорошем настроении, чувствовалось, что ему хочется поговорить. Вообще, он не был словоохотливым, но иногда его «прорывало». Усевшись поудобнее и посмотрев на дверь, он продолжал тихо, почти шепотом:
— У нас есть сосед дядя Вася. Человек уже пожилой, работал бригадиром автослесарей. Он частенько приходил к нам поговорить с отцом. Они очень уважали друг друга, но почему-то всегда спорили по всякому пустячному поводу. Он говорил, что раньше, в дни его молодости, было лучше, народ жил веселей и легче, а отец доказывал, что Советская власть сделала людей счастливее. В споре они иногда доходили до личных оскорблений, стучали кулаками по столу, но никогда не обижались и если не виделись более трех дней, оба томились. Повстречавшись, они снова спорили и ссорились. Сразу после начала войны дядя Вася говорил, что немцы победить нас не смогут. Но когда оккупанты зашли в город, он осунулся, заметно постарел и перестал ходить к нам. Как-то увидев меня, спросил об отце. Я сказал, что отец болен. Дядя Вася пришел к нам. В беседе с отцом он прослезился и утверждал, что немцы окончательно разбили Красную Армию и победа Германии приведет к уничтожению России. Признался, что стал верить в бога и ходить в церковь, где священник называет большевиков иродами, антихристами и проповедует смирение и рабское повиновение защитникам христианской веры, избавителям от власти лукавых. На возражения отца только качал головой и разводил руками, но в спор не вступал.
Однажды дядя Вася прибежал к нам запыхавшийся, возбужденный и рассказал о листовке, которую прочитал в городе. Он с жаром говорил о разгроме немцев под Москвой, о наступлении Красной Армии. Его удивляло и радовало, что есть люди, которые не боятся немцев, заботятся о народе, призывают к борьбе. Ушел он веселым. Недели через три дядя Вася пришел к нам встревоженный и сказал, что его вызывают на биржу труда. Потом, спустя несколько дней, он вновь появился у нас, но с перевязанными кистями рук. Не скрывая радости, рассказал, что немецкий офицер — шеф биржи труда — предложил ему разыскать человек десять слесарей и организовать ремонтную бригаду. Как бригадир он будет получать хороший паек и зарплату немецкими марками. Надо было пройти медицинскую комиссию и через несколько дней явиться снова к шефу. В тот же вечер дядя Вася кислотой обжег себе руки и, промучившись всю ночь, пошел на медосмотр, где ему дали справку: к работе не пригоден. Прочитав бумагу, шеф рассвирепел, угрожал расстрелом за саботаж, но потом смягчился и заявил, что выдаст хорошие перчатки и бинт, пусть только дядя Вася организует бригаду и руководит ею, а работать будут другие. Дядя Вася сказал, что не хочет даром есть немецкий хлеб, у него еще больные глаза, и он не сможет следить за качеством ремонта, а власти подумают, что он вредитель. Шеф озверел, дважды ударил линейкой по больным рукам, обещал отправить в гестапо. Но старик стоял на своем: не могу, и крышка. К великому удивлению жены он вернулся домой без должности, а в воскресенье не пошел в церковь. С тех пор он каждое утро ходил по городу в поисках листовок, которые стали теперь для него необходимы как воздух. Вообще, за последнее время он приободрился, повеселел. Я ему иногда по секрету говорю, что, мол, слыхал от сведущих людей те или другие новости. Ты бы видел, как он преображается!
Закончив работу, мы внимательно осмотрели листовки, пятна от рук тщательно вытерли полуистертой ученической резинкой. Это условие было обязательным, наш командир неустанно твердил: «Отпечатки пальцев могут погубить все». Николай, ловко орудуя резинкой, с грустью вспомнил:
— Из-за хорошего почерка меня всегда выбирали в редколлегию стенгазеты. Такие, как на листовках, помарки я тогда подчищал мякишем белого хлеба. Нынешним хлебом не то что бумагу, но и стекло можно поцарапать.
Сняв сапог, он под штанину спрятал листовки, обулся и ушел.
ШКОЛА МЕДСЕСТЕР
До войны каждую осень Николай ловил птиц. Он знал их повадки, любимый ими корм; свистом искусно подражал щеглам, синицам, реплам и мог целый день просидеть в укрытии, ожидая удачи. В квартире среди разноголосого гомона он безошибочно распознавал голос каждой пичуги. Николай мастерил красивые клетки и охотно дарил их с пернатыми жильцами, но всегда ставил условие: весной птиц выпускать на волю. И сам строго придерживался этого правила.
Когда в город вошли оккупанты, у Николая в квартире висело три клетки с птицами. Кормить их было нечем, и он без сожаления выпустил голосистых невольников.
Но больше, чем птиц, Николай любил собак. Он редко докосил до школы бутерброды, которые брал с собой. Бездомные Шарики и Жучки, виляя хвостами, сопровождали его в пути, им-то и доставались обеды.
Года за два до войны Николай у кого-то раздобыл щенка. Ему сказали, что родители щенка хорошей породы, очень красивы, легко поддаются дрессировке и, мол, отпрыск вырастет под стать предкам. Николай назвал его звучным и грозным именем — Барс. Песик плохо ел, часто болел, его одолевали блохи, но заботливый хозяин мыл, чесал его, ухаживал за ним с трогательной нежностью.
Щенок подрастал, и Николай все больше и больше обнаруживал в Барсе признаки обыкновенной дворняжки. То ли, даря щенка, Николая разыграли, то ли тот, кто дал щенка, сам был введен в заблуждение, но, как бы там ни было, Барс вырастал обыкновенным, совсем непородистым и далеко не красивым псом.
Николай к надоедливым и подчас грубым подковыркам относился терпимо, даже философски. Когда я однажды сказал, что Барс похож на чеховскую Каштанку, намекая на дворняжье происхождение, он не обиделся:
— Ну и что? Разве Каштанка становится хуже оттого, что она не благородных кровей? Преданность хозяину — вот что ценно в собаке. Ты посмотри ему в глаза, какие они умные и доверчивые.
Барс был рыжеватой масти, концы свисавших ушей и середина лба были у него белыми, хвост бубликом. Николай утверждал, что по хвосту точно узнает настроение Барса: если машет им широко, то сыт и весел, а когда лихорадочно помахивает кончиком —..стало быть, нашкодил и подлизывается; опущенный и неподвижный — значит, обижен или голодный. Не знаю, насколько наблюдения были верны, но я верил другу.
Николай ходил с Барсом на рыбалку, ловлю птиц, Учил его «служить», приносить различные предметы, брать след. Нельзя сказать, что псу легко давалась «грамота», но Барс усердно выполнял команды. Бывало, Николай не упускал случая, чтобы показать товарищам пса и очень огорчался, если тот не исполнял его приказов или же делал что-то неправильно.
— Молод еще, но задатки в нем большие, — оправдываясь, говорил Николай, нежно поглаживая рыжеватую спину четвероногого питомца, повизгивающего от удовольствия.
Захватчики принесли в город бесправие, террор, голод. Многие горожане, в том числе и семья Николая, питались плохо, иногда по нескольку дней не видели, хлеба, запасы картошки и свеклы были мизерными, кукурузу берегли про черный день. Николай сам безропотно переносил голод, но с болью смотрел на истощенного Барса. Тайком от родителей подкармливал его тем, что доставалось самому.
Возвращаясь от Павла Максимова с Барсом, Николай проходил мимо бывшей школы медсестер,
