— Постоянно.
— Я буду делать ему уколы, пока он не перестанет.
— Спасибо, милый.
— У нас есть имена. Она Элинор, а я — Кос. Повторите…
— Кос, как увалень вроде вас заполучил такую красотку?
— Так уже лучше. Отвечаю: понятия не имею. Как вы себя чувствуете? По крайней мере, глаза у вас уже не такие бешеные.
— Он слушает, когда я говорю. Вот почему я вышла за него замуж, — объяснила мне Элинор.
— Нет, милая. Все потому, что я так хорошо целуюсь и так далее.
— Никаких «и так далее» при пациенте!
— Ладно, приятель, наверное, тебе сейчас и так кисло.
— Я выживу.
— Ах, ты, значит, у нас крутой? Знаешь, на женщин крутизна не действует.
— Иногда действует, — улыбнулась его жена.
— Но не так, как отлично выполненный французский поцелуй…
— Кос!
Он ухмыльнулся, извлек из кармана белого халата флакон с таблетками и поставил его на стол передо мной.
— Прими сегодня две перед сном, а начиная с завтрашнего дня принимай по одной после еды. Таблетки облегчат боль и помогут тебе заснуть. Но не больше трех штук в день! Когда боль прекратится, остальные выкинь.
— Слушаюсь, док.
— Ну вот, опять! Он крутой, но умом явно не блещет. Может, потому, что он влюблен. Любовь кому угодно вскружит голову.
— По-твоему, он влюблен?
— Определенно.
— Голос у тебя уже получше, — сказала Жанетт Лау.
Мы говорили по телефону. Я понял, что в зубах у нее зажата очередная голуазина.
— Меня чем-то накачали. Я проспал целых шесть часов.
— Знаю. Я велела им что-нибудь сделать. Ты бы тогда себя послушал! Леммер, как она?
Я все ей рассказал.
— Как-то не слишком радужно.
— Знаю.
— Ты не виноват.
— Не уверен.
— Перестань молоть чепуху! Что ты мог поделать?
— Мог бы отнестись к угрозе серьезнее. Мне надо было ей верить.
— Ну и как бы ты тогда поступил?
Я не знал. Мне не хотелось об этом думать.
— Мне кое-что нужно.
— Что?
— Два «духа». Машина. Деньги. И оружие.
Она быстро сообразила, что к чему.
— Ты хочешь выйти на их след!
— Да.
Снова пауза. Я слышал, что она в двух тысячах километров от меня затянулась и выпустила дым.
— Десяти тысяч хватит?
Часть вторая
23
Полицейские, охранявшие вход в блок интенсивной терапии, были незнакомыми. Два юнца, сущие молокососы. Должно быть, вчерашние болваны отдыхают после смены, но и эти юнцы выглядели не лучше. Они сидели и глазели на меня; их пистолеты лежали в кобурах и стояли на предохранителях. Я подошел к ним почти вплотную. Только тогда один из них встал.
— Вход запрещен! — От недосыпа у него были красные глаза.
— Моя фамилия есть в списке.
— Кто вы?
— Леммер.
Он вынул из нагрудного кармана мятый лист бумаги и разгладил его.
— Мартин Фитцрой?
Черт бы побрал этого Патуди!
— Да.
— Подождите.
Вязаные шлемы убрали бы таких охранничков секунды за четыре.
Я ждал. В четверть восьмого из палаты Эммы вышла доктор Элинор Тальярд. Вид у нее был усталый. Интересно, подумал я, когда она последний раз спала. Она сказала, что наблюдаются «положительные признаки».
— Она до сих пор в коме, но лучше реагирует на внешние раздражители. Сейчас ее состояние по шкале Глазго оценивается в восемь баллов.
— Насколько это улучшает ее шансы?
— Задайте мне тот же вопрос вечером, после того как мы сделаем компьютерную томографию.
— Так ей лучше или хуже?
— Леммер, к чему гадать?
— А все-таки…
— Ну, скажем, больше пятидесяти процентов.
— Вчера было тридцать четыре. Прогресс!
— Да. Только давайте не будем радоваться раньше времени. Нам еще предстоит много работы. Кстати, вы можете помочь.
— В самом деле?
— Леммер, ей нужны положительные эмоции. Ваш голос — единственный знакомый голос для нее. Я хочу, чтобы вы поговорили с ней.
— Чтобы я поговорил с ней?
— Да. — Элинор вздохнула и терпеливо продолжала: — Посидите рядом с ней на стуле и поговорите с ней.
— Сколько времени?
— Как можно дольше. Хоть целый день.
— Целый день!
— Конечно, когда захотите, можете отлучиться, чтобы поесть и попить, но, чем больше времени вы проведете за разговором с ней, тем лучше.
— Что мне говорить?
— Что хотите. Только не очень громко. Лишь бы она вас слышала. Главное — говорите.
