Моисей Ликманович Мейерович
Шлиман
Дело жизни Михаила Мейеровича
Моисей Ликманович Мейерович… Мы, редакторы издательства детской литературы, где мы все работали тридцать лет назад, называли его Миша Мейерович, а еще чаще — просто Миша, потому что мы все его очень любили: он был нашим товарищем, нашим другом, он, самый молодой в нашем поколении, был самым серьезным и самым непримиримым из всех нас.
Он выходит из тьмы воспоминаний и становится рядом со мной — худой, нервный, очень серьезный, но всегда горящий тем пламенем, которым он отличался от всех нас: легкомысленных, склонных к шуткам, иногда, может быть, чересчур беспечных.
Он приходит как строгий пристрастный судья, чтобы спросить: что вы сделали здесь без меня?
Что я могу ему ответить? Сказать, что слишком мало осталось от нашего поколения, что очень многие не прошли через жестокую ночь войны и остались лежать в лесах и вдоль дорог — под снегом и дождем? Я сам, по возвращении с фронта, долго вычеркивал многие имена — и самого Миши, и Миши Гершензона, и Феди Пушкарева, и Кости Кунина, — да, много их было, его товарищей по работе. Теперь их имена, выбитые золотом, можно прочесть на стене в коридоре издательства «Детская литература».
Каждое поколение стремится к подвигу, но в зависимости от эпохи находит его по-своему.
Если бы юность Миши Мейеровича выпала на первые годы революции, он был бы в числе тех комсомольцев, что, еще не достигнув совершеннолетия, уходили добровольцами на фронты гражданской войны. Десять лет спустя он строил бы город Комсомольск или отправился бы зимовать в Арктику. Но в середине тридцатых годов фронтом стала наука, и он был ее верным и смелым бойцом. Он сражался на том участке, который назывался исторической наукой, а ее оружием была археология.
В те времена мы называли таких людей несгибаемыми большевиками. Ничто не могло его сломить — ни трудности, ни горе, ни беда. Даже несправедливость не ожесточала его, и только беда друга делала его непримиримым. На его долю не выпало легкой жизни: только тяжкий, хотя и вдохновенный труд, скупые слезы о погибших друзьях и кровь, которую он пролил за ту страну, которая его воспитала и сделала настоящим человеком.
Он искал в жизни подвига, и он нашел его в подвиге ученых, которые отдавали все свои силы, а иногда и жизнь для того, чтобы открыть людям целый мир наших далеких предков, людей рассвета и молодости мира. Нет, это не было копанием в архивной пыли, это было возрождением древнего человечества, столько столетий живущего в памяти людей в бессмертных образах героев народного эпоса. Это было открытием нас самих.
Свои замыслы и мечты Михаил Мейерович вложил в книгу, которой суждено было — увы! — остаться его единственной книгой: «Шлиман».
Генрих Шлиман, знаменитый немецкий археолог, был с детства захвачен великой и страстной мечтой. Он наизусть знал «Одиссею» и «Илиаду» Гомера и «Энеиду» Вергилия. В детстве он познакомился с ними в плохом немецком переводе, но позже, уже будучи взрослым, выучил древние языки, чтобы читать и перечитывать свои любимые поэмы. Он страстно верил, что народ не может ошибаться, что описанные Гомером Троя и ее «меднобронные» защитники и противники действительно существовали — такие, как о них рассказано в «Одиссее» и «Илиаде», быть может лишь немного приукрашенные сказителями и певцами. И Шлиман преследовал в своей жизни лишь одну-единственную цель: найти и откопать исчезнувшую Трою, вывести ее на свет солнца, сделать это погибшее сокровище достоянием всего мира — ведь не могли за три-четыре тысячелетия искрошиться циклопические стены несокрушимой крепости, в которую враги могли проникнуть лишь внутри троянского коня, не могли распасться бронзовые ворота даже под действием всесокрушающего пожара, не могли полностью погибнуть оружие защитников и сокровища Приама, даже если город подвергся разграблению!
Дипломированные ученые часто упрекали Шлимана в том, что он является самоучкой, что ведет свои раскопки ненаучно. Но за то, что получали эти строгие и непримиримые профессора в университете почти без труда, Шлиман заплатил ценой всей своей жизни. Куда ему, сыну полунищего померанского пастора, было думать о раскопках, которые стоили огромных денег! И все же он не сдавался. Он объехал весь свет, занимался торговлей в Петербурге и стоял у прилавка в Америке, спекулировал домами в Париже и, нажив миллионное состояние, все потратил на раскопки. Он построил в Афинах роскошный особняк, который стал его штаб-квартирой, а сам, под нестерпимо палящим южным солнцем, проводил месяцы на холме Гиссарлык, под которым, по его мнению, была похоронена Троя.
Да, он часто ошибался, но учился на своих ошибках, а его противники, высоколобые профессора, никогда не ошибались, потому что не занимались археологическими раскопками, этим «делом землекопов». Шлиман изучил пятнадцать языков, писал книги по-немецки, по-английски и по-французски. Он был страстным пропагандистом своих открытий, и вот изумленному миру открылась совсем новая, никому не ведомая цивилизация, которая не знала железа, но была пышной и великолепной, как золотые и серебряные сосуды и украшения Приамова клада, как бронзовое и медное оружие троянских воинов, как Львиные ворота в Микенах!
Но пусть об этом читателям расскажет сам Мейерович, который мог часами говорить об этом и был не меньшим энтузиастом археологии, чем сам Шлиман!
То были годы, когда все Средиземноморье, сбросив с себя покрывало из пепла и праха, внезапно появилось на свет, как Афродита, рожденная из морской пены. Артур Эванс, идя по пути Шлимана, отрыл в начале нашего века на острове Крите город Кносс и в центре его огромный дворец. Это была яркая и своеобразная постройка со сложной и свободной планировкой, с сотнями комнат. Трехэтажное здание, построенное из кирпича-сырца, с деревянными переплетами, освещалось световыми двориками, а этажи были связаны лестницами, украшенными деревянными колоннами. Пышные и яркие фрески украшали стены: дельфины и рыбы, лилии и ветки с зелеными листьями расползались по стенам. Во дворце были водопровод и ванные, фаянсовые статуэтки изображали женщин в кринолинах со змеями в руках, осьминоги с горящими глазами обнимали причудливые вазы своими щупальцами. На фресках, нагнув голову, мчались криворогие быки, и юноши с тонкими талиями взвивались над их спинами в головокружительных прыжках. Это был знаменитый Лабиринт греческих мифов, а бык — Минотавр, божество, почитаемое древними критянами. Снова, в который раз, археология нашла подтверждение народных сказаний.
Во время второй мировой войны древний Крит, явленный на свет открытиями Артура Эванса, стал ареной подвига, достойного древних мифов. Героем на этот раз оказался известный английский ученый- археолог, хранитель Кносского музея после Эванса, Джон Пендльбери. В мае 1941 года он с оружием в руках сражался с фашистскими десантниками и был захвачен в плен. Ученый отказался отвечать на вопросы врагов и был расстрелян. Подвиг гражданина и ученого, подобно судьбе Михаила Мейеровича, слились воедино.
Накануне войны заканчивал свои работы академик С. А. Жебелев. Целый мир античных греческих колоний открылся нам в его исследованиях: Ольвия, Пантикапей, Херсонес — это были города-государства, где мирно, бок о бок, проживали греки-ремесленники и скифы-земледельцы — те скифы, которых до сих пор мы воспринимали лишь как диких кочевников, скитающихся по южным степям. Жебелевым была прочитана потрясаюшая история раба Савмака, который, во главе восставших рабов, захватил власть в Боспорском царстве…
Правда, сейчас многие ученые высказывают сомнения в том, что во II веке было восстание рабов- скифов. Но интерес к истории коренного населения Крыма, вызванный трудами С. А. Жебелева, привел подобно цепной реакции к новым замечательным открытиям в археологии. На свет появились развалины Неаполя Скифского, столицы скифского государства в центральном Крыму…
Конечно, один человек не мог написать всю великую эпопею побеждающей науки. Миша Мейерович и не пытался это сделать. Он лишь хотел привлечь к этому делу всех нас. Он был неистов, как и его герой, и, подобно Шлиману, он не прятал свои богатства от других. Наоборот, он щедро готов был ими
