пятнами скатерть топорщилась, тарелки переползали с места на место.
– Поросенок? Какой поросенок? – Алексей вертел головой во все стороны, чтобы разглядеть Марину, но она не двигалась с места.
– Обыкновенный, жареный, – капризно заявила она, – я есть хочу.
– Я сейчас узнаю, – Алексей привстал, но Марина положила руки ему на плечи и произнесла негромко:
– Не надо, я подожду. Мы же не торопимся?
– Нет, – он снова попытался оглянуться, – как хочешь.
– Тогда давайте выпьем, – резюмировал Сороковой. Он потянулся к графину с водкой, ухватился за него и наполнил все рюмки, оказавшиеся в поле его зрения. Алексей взял одну, обернулся через плечо и подал ее Марине.
– Не надо, – отказалась она, – не сейчас, попозже.
– Хорошо, – летчик вернул рюмку на стол.
Сталевар, Зезюлин и грузчик уже держали свои стопки на весу и только ждали команды. Груня боролась с пробкой, намертво застрявшей в горлышке бутылки. Сороковой вздохнул, поставил свою стопку на стол, отобрал у Пичугиной бутылку и ударом ладони по донышку вышиб из нее пробку.
– Выпьем, – обрадовалась Груня, она схватила свой наполненный бокал, – выпьем за…
– Сегодня праздник, День авиации, – перегнувшись через плечо Алексея, сообщила Марина, – день сталинских соколов. Надо выпить за их здоровье, а также за всю Рабоче-крестьянскую красную армию!
– Точно! За авиацию! – Сороковой первым потянулся к Алексею, следом шел сообразительный Зезюлин, грузчик и Пичугина среагировали с небольшим опозданием. Звон бокалов, небольшая пауза и пустые рюмки вернулись на стол.
– А ты? – Алексей накрыл руку Марины своей ладонью. – Ты почему не пьешь?
– Потом, – отозвалась она, – я хочу сделать тебе подарок.
Она бросила сумочку на свой стул, прислонилась спиной к прохладному мрамору и посмотрела через зал. Там, в гуще табачного дыма, у дальней стены зала маэстро в голубом костюме пел про город у моря.
– Подарок? – удивился Алексей. – Подарок это хорошо. Я люблю подарки, – он расстегнул крючки на вороте гимнастерки и оперся локтем о стол.
– Сейчас, – Марина улыбнулась, не глядя на него, зажмурилась, сосчитала до пяти, оторвалась от колонны и решительно прошла мимо стола и через весь зал зашагала к роялю. Алексей и Сороковой одновременно окликнули ее, но Марина не обернулась. Она обогнула один столик с „настоящими“ стахановцами, потом второй, третий, обошла пальму в кадке и остановилась перед „сценой“. На Марину зашикали, кто-то дернул ее за край накидки.
Марина поправила пелерину, подняла голову и шагнула вперед, к роялю. Все музыканты, как один, дружно уставились на нее, не прекращая при этом играть. Старательно надувавший щеки тромбонист вытаращил глаза и покачал головой, его примеру последовал сосед с саксофоном. Марина неторопливо прошлась мимо оркестра и остановилась неподалеку от рояля. Ее уже заметили, певец глянул мельком в ее сторону и тут же отвернулся.
Ждать оставалось еще полкуплета и припев, Марина отошла в тень у стены, чтобы никого не смущать своим присутствием. Отсюда открывался прекрасный вид на привилегированную половину зала, особенно на столики у окна. Оба все еще были заняты, Марина прищурилась и рассматривала тех, кто сидит за ними. Один – плотный, усатый мужчина с обозначившейся проплешиной на темени – неторопливо жевал и, склонив голову, слушал своего соседа. Тот, достаточно упитанный и тоже с усами, но в темном френче и с залысинами надо лбом, шептал что-то на ухо своему собеседнику. Первый перестал жевать, повернул голову и засмеялся, деликатно прикрыв рот ладонью. Второй усмехнулся, налил себе водки и лихо выпил ее, даже не поморщившись.
„Кажется, это Каганович, – перед глазами в очередной раз ожила картинка из учебника, – и тоже нарком. Чего? Путей сообщения, кажется… Или промышленности… А кто тогда Микоян?“
Ее мысли оборвали аплодисменты. Утесов раскланивался на все три стороны и посылал публике воздушные поцелуи. Потом развернулся, схватился за сердце, потряс головой и нарочито удивленно протер кулаками глаза. Кто-то в зале засмеялся, глядя на выходку маэстро, следом раздался еще один смешок.
– Что же вы спрятались там, голубушка? Выходите, не бойтесь, мы вас не укусим, – Марина не успела сообразить, в чем дело, а певец уже схватил ее за руку неожиданно сильными для представителя творческой профессии пальцами и вытащил на освещенное пространство перед роялем. Утесов оказался ниже Марины на целую голову, но артиста это не смущало. Он заложил руки за спину, обошел вокруг гостьи, остановился перед ней и молитвенно сложил перед собой руки:
– И как же вас зовут, милочка? Скажите, не томите, – неподдельно ядовитым голосом поинтересовался он.
Марина перехватила острый колкий взгляд его черных глаз, брошенный из-под светлых бровей, и назвала свое имя. Утесов схватился за сердце и обернулся к залу. В ответ раздался уже знакомый гогот – стахановцы в первых рядах столиков не оставляли без внимания ни один жест артиста. Марина посмотрела поверх голов людей, и ей показалось, что рядом с пальмой она видит Алексея, а рядом с ним топчутся сталевар и Груня.
– Я хочу с вами спеть, – пугаясь собственной смелости, проговорила Марина.
– Ого, вот как! Скажите нам, Мариночка, а вы умеете петь? – Утесов ловко расправлялся с очередной назойливой поклонницей, похоже, что схема по выдворению со сцены экзальтированных девиц у него была отработана давно.
– Да, умею, – ответила Марина и улыбнулась.
Утесов повернулся к залу.
– Что вы говорите? – деланно изумился он. – Какой сюрприз! И вы готовы спеть нам? Сейчас, здесь?
„Спой, светик, не стыдись! Шейка, глазки и прочие перышки у тебя так себе, зато голосок имеется, чего уж тут скрывать“, – диагноз, поставленный Марине доцентом Серафимой Игнатьевной в прошлом году, никто пока не отменил. Действительно, что тут скрывать: слух есть, голос тоже, но мать всегда считала, что отвлекаться на развитие этих способностей будущему профессору непозволительно. Поэтому способности развивались сами по себе, иногда проявляли себя и с их присутствием приходилось считаться.
– Готова, – уверенно заявила Марина, – любую песню, на ваш выбор.
Выпитое бурлило в крови, шальная храбрость захлестывала, и океан был бы ей сейчас по колено. Она расправила плечи и тряхнула волосами. Певец медленно обернулся, осмотрел выскочку с головы до ног и подошел к роялю. Марина обошла инструмент и остановилась с другой стороны. Она слышала, как за ее спиной перешептываются музыканты, но не оборачивалась, а смотрела только на Утесова.
– Пой! – заорали из зала. – Пой, раз пришла!
Кто-то захлопал в ладоши, кто-то пронзительно свистнул. Стахановцы обоих сортов требовали зрелища, а маэстро чувствовал настроение публики и понимал, что надо поторапливаться.
– Внимание! – объявил он. – Прошу внимания! Сейчас мы с Мариночкой исполним для вас замечательную песню. Какую? Выбирайте, мне все равно, – прошептал он, вполоборота повернувшись к Марине.
– Какую хотите! – выкрикнула она. – Мне тоже все равно! Начинайте!
В зале заметили замешательство на сцене и наперебой предлагали свои варианты. Утесов вытянул шею и приложил растопыренную ладонь к уху, делая вид, что внимательно прислушивается к пожеланиям. Потом выпрямился и отступил назад, к роялю, хлопнул ладонью по его белому боку и скомандовал:
– „У самовара“! Поехали! Притворитесь, что вы музыканты, а не просто ударные! – крикнул он оркестру и взмахнул свободной рукой. Марина положила руку на крышку инструмента, принялась постукивать пальцами по гладкому дереву. „Раз, два, три“, – считала она про себя, пока звучал проигрыш: сначала одинокой трубы, потом усиленный еще парочкой духовых. Затем вступил саксофон, следом за ним – скрипка. Марина продолжала барабанить пальцами по крышке рояля, но, перехватив укоризненный взгляд певца, отдернула руку и вышла к краю сцены, набрала в грудь воздуха и посмотрела на потолок из цветного стекла. Мозаику было почти не различить среди клубов дыма, Марина засмотрелась на геометрический узор и едва не пропустила вступление. Но собралась, подхватила куплет со второй фразы и довела его до конца.
