– Хочешь выпить? – спросила она.
– Чуть погодя.
– Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя.
За это время она отдохнула. Усталость сошла с ее лица, и она казалась семнадцатилетней.
– Была небось первой красоткой в школе? – спросил я.
– Да нет, я очень смешно выглядела.
– Даже в выпускном классе?
– Вот уж нет. Капитан футбольной команды потратил целый год на то, чтобы я сменила свою фамилию на его.
– Но ты устояла?
– Не-а, не устояла.
И вдруг, поглядев друг на друга, мы оба расхохотались.
– Как это никто до сих пор не съел тебя живьем? – спросил я.
– Ох, мистер, они старались, еще как старались.
И она поцеловала меня примерно таким же поцелуем, как прошлой ночью в баре, но в нем уже не было привкуса железа, или было гораздо меньше, и я почувствовал запах жимолости, который вдыхал той жаркой июньской ночью, много лет назад на заднем сиденье автомобиля.
– Пошли, – сказал я. – Вернемся к тому, на чем мы остановились.
И мы так и сделали. И где-то в самом разгаре я, выжженный усталостью, напряжением и опустошением, которые приносила мне каждая ложь из тех, что я сегодня изрекал, почувствовал, что, как не заслуженный мною дар, во мне просыпается новая жизнь, сладостная, жемчужная и неуловимая, и я оперся на нее и начал карабкаться, и взлетел, чтобы рухнуть на увядшие розы, омытые слезами моря, и они омыли и меня, когда во мне снова проснулась жизнь, и как из рога изобилия на меня хлынула и печаль, жгучая печаль, крылья которой овевали меня, ясные и нежные, как благородное намерение, и это сладостное соприсутствие говорило о значении любви для тех, кто предал ее, да, я понял это значение и, поняв, произнес: «Думаю, мы исправимся», – имея, однако же, в виду, что мы осмелимся.
– Знаю, – ответила она. И какое-то время мы молчали. – Знаю, – повторила она.
– Ты уверена? – я коснулся ее ступни своей. – Ты действительно уверена?
– Да, я уверена.
– А знаешь, что говорят по этому поводу на Бродвее?
– На Бродвее?
– «Насрать на сеньориту», – говорят на Бродвее.
– О, Господи! Господи! Ты такой занятный козел! – И она нагнулась и поцеловала меня в палец ноги.
6. ВИДЕНИЕ В ПУСТЫНЕ
Я лежал рядом, касаясь кончиком пальца ее сосков, весь проникнутый новым для меня знанием, падающим с небес подобно дождю, – ибо теперь я понимал, что любовь это не дар, а обет. Только смельчак в силах хоть какое-то время жить под ее знаком. Я подумал о Деборе и о тех ночах многие годы назад, когда я лежал с нею, томимый любовью совсем иного рода, но уже и тогда я кой о чем догадывался, догадывался с Деборой, догадывался с другими, с теми, с кем случалось переспать раз и расстаться навсегда, потому что поезда расходились в разные стороны. Иногда в течение длившегося несколько месяцев романа я испытывал это в какую-то единственную ночь, посреди смертельного пьянства. Любовь всегда оставалась любовью, и найти ее можно было с кем угодно и где угодно. Только никак не удавалось удержать. И не удастся, пока, друг мой, ты не будешь готов пойти за нее на смерть.
И я снова вернулся к нашим с Шерри объятиям. Силы наши были исчерпаны, а может, и нет, ибо в некий момент мы прикоснулись друг к другу и встретились – так птица задевает крылом гладь вечернего озера, – и поплыли по приливной волне, глубоко погрузившись друг в друга. Я не мог удержаться от прикосновения к ней – разве какая-нибудь другая плоть сулила мне когда-либо такое прощение? Я положил руку ей на талию: некий призыв исходил от ее груди, и моя рука повиновалась ему. Я сел в постели и потянулся к ее ступням. Пришло время заняться пальчиками, которые так не понравились мне поначалу грубоватыми очертаниями широкой стопы. Ее ноги, казалось, привыкли гулять сами по себе. Я обхватил руками ее ступню, как бы говоря: ты пойдешь со мной. И у этой ноги хватило ума расслышать мои мысли, она согрела мне руки, точно маленькая собачка с горячим сердцем. Я поднял голову, окинув взглядом контуры и тени ее тела, и, дойдя до нежного рисунка лаванды и серебра на лице, блаженно улыбнулся и спросил:
– А не позволят ли нам немного выпить?
Она принесла бутылку, и мы не спеша выпили. Уже забыл, когда я вот так, глоточками потягивал спиртное. Было приятно бросить лед в стакан, налить четверть дюйма и смотреть, как виски отдает свое золото воде. Все предметы в комнате обступили нас точно часовые, готовые первыми оповестить о визитере с лестницы. Я рассказывал Шерри о своей телепрограмме – ведь именно это мы обсуждали, впервые встретившись на улице, и теперь я развивал эту тему, а на самом деле нам просто хотелось немного отдалить тот момент, когда мы заговорим о нас двоих. Поначалу все это смахивало на авангардный цирк: интервью с бородатыми козлами, последние четверть века покуривающими марихуану, рассказы бывших заключенных о гомосексуализме в тюрьмах, моя лекция на тему «Пикассо и его пушка» (самодельное эссе о Пикассо как о церемониймейстере людоедских игрищ в современной Европе – самая трудная лекция за всю историю телевидения), беседа с проституткой, разговор с вождем рокеров, с вожаком гарлемской банды, с домашней хозяйкой, похудевшей за год на восемьдесят пять фунтов, с бывшим священником, с покушавшейся на самоубийство девицей (три шрама на запястье). Я объяснил Шерри, что в ту пору мне хотелось проложить тропу от психоанализа к благотворительности.
– Какой ты умный, – сказала она и легонько укусила меня за ухо. – А помнишь, – продолжала она,
