— Ты видел трупы?
— Да, — сказал я. — Они у меня в подвале.
— Господи Исусе! — Его стакан был пуст. Я заметил, как его рука потянулась к бутылке с бурбоном, но тут же отпрянула. Вместо того чтобы налить себе, он перевернул стакан вверх дном.
— Тим, это твоих рук дело? — спросил он.
— Нет. — Я не смог последовать его примеру и проглотил то, что осталось в стакане. — То есть не думаю, — добавил я, — хотя точно сказать нельзя.
И тогда начался подробный разговор. Факт за фактом, деталь за деталью я рассказывал ему все больше и больше о том, что мог вспомнить про каждый из дней после той встречи во «Вдовьей дорожке», а когда я признался (ибо это действительно прозвучало как признание), что одна из убитых женщин — Пэтти Ларейн, отец издал такой стон, какой мог бы издать человек, выпавший из окна, чтобы сразу же напороться на кол.
Однако я не назвал бы его вид ужасным. Ярко-розовый румянец, который еще недавно горел только на скулах Дуги и контрастировал с общей бледностью его когда-то кирпично-красного лица, теперь распространился на его лоб и подбородок. Это создало иллюзию того, что он чувствует себя лучше. Да так оно, наверное, и было. Несмотря на свою неприязнь к копам, он сам был настолько похож на одного из них — любой режиссер, подбирающий актерский состав, мигом признал бы в нем начальника полицейского участка или главу сыскного отделения, — что волей-неволей частенько обнаруживал себя в этой роли. И я должен сказать, что он умел задавать вопросы не хуже профессионального следователя.
Наконец я завершил свой отчет (причем по ходу дела утро сменилось ясным днем, а мы поддержали силы парой сандвичей с пивом). Тогда он сказал:
— Для полноты картины мне не хватает ответов на два вопроса. Первый: виновен ты или нет? Мне трудно поверить в твою невиновность, но ты все же мой сын. — Он помолчал, нахмурился и добавил: — Иначе говоря, мне трудно поверить и в то, что убил ты.
— Другими словами, — сказал ему я, — ты считаешь, что я мог это сделать. Вот оно, твое мнение! А причина такова: ты сам способен на убийство. Может, в свою бытность в профсоюзе ты и уложил одного- двоих.
Дуги оставил мою догадку без отклика. Вместо этого он сказал:
— Хорошие люди убивают из чувства долга или защищая свою честь. Но не ради денег. Ради денег убивает подлец. Если жмот нанюхается кокаина, он может искромсать человека. Но не ты. Тебе что-нибудь причитается по ее завещанию?
— Понятия не имею.
— Если она завещала тебе приличные деньги, ты здорово влип.
— Может, она вообще не оставила денег. Она никогда не говорила мне, сколько у нее есть. Подозреваю, что в последние несколько лет Пэтти Ларейн сделала страшно неудачные вложения. Могла и вовсе разориться.
— Хорошо, если так, — сказал он. Потом устремил на меня холодный взгляд своих голубых глаз. — Проблема в том, каким способом они убиты. Это мой второй вопрос. Зачем? Зачем кому-то обезглавливать этих двух женщин? Если виноват ты, Тим, тогда наш с тобой род, пожалуй, зашел в тупик. Нельзя его продолжать, а то родится черт знает кто.
— Уж больно спокойно ты это говоришь.
— Потому что не верю, что ты способен на такое зверство. Я просто упоминаю об этом как о варианте. Вношу ясность.
Его поразительная способность при любых обстоятельствах находить правильный образ действий вызывала во мне раздражение весьма странного свойства. Словно мы переводили беседу о жизненно важных вещах в план обычного семейного спора. Так сказать, слегка расходились во мнениях. Убить сукина сына, говорит Дуги Мадден. Нет, отвечает сын, упрятать его в больницу для душевнобольных. Мне хотелось встряхнуть отца.
— Я способен на такие зверства, — сказал ему я. — Честно. Я знаю. Во всем виноваты духи. Иногда я словно впадаю в кому. Духи могли подтолкнуть меня к этому.
Биг-Мак подарил мне презрительный взгляд:
— Этим оправдывает себя половина убийц в мире. А я считаю: нечего их слушать. Пускай даже это правда, что с того? Они только громоотвод для всей той дряни, которой насыщают атмосферу другие люди. Поэтому рядом с ними опасно находиться. — Он покачал головой. — Хочешь, скажу, что я действительно думаю? Я очень надеюсь, что это сделал не ты, поскольку, будь ты виноват, я не смог бы тебя прикончить. И даже сдать полиции.
— Хватит морочить мне голову. То один вариант, то другой.
— Дурень ты, дурень, — сказал он. — Я просто пытаюсь прийти в себя.
— Выпей, — произнес я и отправил в глотку еще немного бурбона.
— Да, — сказал он, не обратив на меня внимания, — и второй вопрос важнее первого. Зачем кому бы то ни было отрезать им головы? Разве что он надеялся заменить максимальный срок в тюрьме максимальным сроком в психушке. За такую жестокость можно схлопотать и вышку — если, конечно, в этом штате вообще вешают. Выходит, мы имеем дело с сумасшедшим. Ты на эту роль не годишься.
— Спасибо, — сказал я, — но я не думаю, что убийца — сумасшедший.
— Разве станет нормальный отрезать головы? — повторил он. — Для этого может быть только одна причина. Подставить тебя. — Он просиял, как врач, определивший характер недуга. — Может в твоем тайнике на делянке с марихуаной поместиться целое тело?
— Только если убрать сундучок.
— А два тела?
— Ни за что.
— Значит, головы отрезали с умыслом. Некоторые люди способны на все, если считают, что они от этого выгадают.
— По-твоему…
Но он не собирался отказываться от плодов своего мыслительного процесса.
— Да. По-моему, эти головы отрезали, чтобы засунуть в твой тайник. Кто-то хочет свалить все на тебя.
— Наверное, это один из двух человек, — сказал я.
— Возможно, — сказал он, — хотя я могу придумать и других. — Он принялся постукивать по столу средними пальцами. — Этим женщинам стреляли в голову? — спросил он. — Ты не определил, как их убили?
— Нет, — сказал я, — я их не изучал.
— А как насчет шей?
— Я не мог их разглядывать.
— Стало быть, ты не знаешь, как их отрезали — пилой, ножом или еще чем-нибудь?
— Нет.
— А ты не думаешь, что это надо бы выяснить?
— Я их больше не трону.
— Придется, Тим. Для нашей же пользы.
Я почувствовал себя десятилетним, готовым зареветь.
— Пап, — сказал я, — не могу я смотреть на них. Там же моя жена. Бога ради.
Это его слегка охладило. В пылу охоты он забыл о многом.
— Ладно, — сказал он наконец. — Я спущусь и посмотрю.
Пока он отсутствовал, я пошел в ванную, и меня вырвало. Лучше бы мне удалось заплакать. Но теперь, когда я остался один и уже не рисковал впасть перед отцом в истерику, слез не было. Я принял душ, снова оделся, смочил лицо лосьоном после бритья и вернулся на кухню. Он сидел там, совсем бледный. Весь румянец исчез. Его манжеты были влажными, и я понял, что он мыл руки в подвале под краном.
— Та, что не твоя жена… — начал он.
— Джессика, — сказал я. — Оквоуд. Лорел Оквоуд.
— Да, — сказал он. — Она самая. Ей оттяпали голову саблей. Или мачете. Одним сильным ударом. С
