Но сейчас внезапно развившаяся страсть к пчелам вышла за рамки его до сих пор предсказуемой натуры. Атеисты вроде Алоиса, до самой гробовой доски не задумывающиеся над тем, что Вселенную, в которой они обитают, возможно, создал Бог, в некотором роде похожи на праведниц, страшащихся искусить свою девственность нечестивыми соблазнами. Такие особы воспринимают собственную сексуальность как нечто подлежащее если уж не полному вытеснению, то благочестивому замещению. Точно так же и атеистам трудно обойтись без определенных субститутов Веры, будь такой субститут воинствующим безбожием, самозабвенным служением ближнему или, как в наши дни, верой в технический прогресс, который они, как правило, считают панацеей от всех бед, грозящих человечеству. Бывает и так, что они проникаются исключительной привязанностью к какому-нибудь естественному феномену. В случае с Алоисом имело место внезапное осознание неразрывности макро- и микрокосма, максимума и минимума, пчеловода и пчелиного роя.
Серьезно обеспокоенный, я однажды ночью проник к нему в сознание (чрезвычайно затратное мероприятие, поскольку он не был нашим клиентом, но жизненно необходимое, поскольку мне надо было выявить движущий мотив) и действительно кое-что выяснил. Алоис полагал, что пчелы ведут жизнь, сильно смахивающую на его собственную. Это не могло мне не понравиться. На взгляд Алоиса, рабочая пчела, перелетающая с цветка на цветок в поисках нектара, занимается ровно тем же, чем он, со всеми своими горничными, служанками и кухарками.
В погожий денек пчелы первым делом улавливают и солнечный зной, и то особое, интимное томление, которое лучи солнца пробуждают в цветочных лепестках. Алоис отнюдь не намеревался раскрыть наглухо забитую дверь, за которой скрывается мистическая сторона его души, однако живо представлял себе, как именно торит пчела дорогу в тайную глубь цветка. Под непрерывно нарастающим зноем цветок мало-помалу поддается пчелиному жалу, позволяя ему собрать нектар, тогда как все тельце пчелы успевает в те же самые мгновения вываляться в пыльце. А еще мгновение спустя пчела сорвется с охваченного страстью цветка, и перелетит на другой, уже вольно или невольно подставившийся, и зароется в него, и соберет новый нектар, и слой новой пыльцы налипнет ей на тельце поверх прежнего… Тяжкий труд, но сулящий изрядное удовлетворение!
О, как он понимал такую пчелу, возвращающуюся к себе в улей с заплечными мешками пыльцы и брюшком, полным нектара! Разве он, Алоис, меньше давал женщинам и разве меньше уносил с собой? Он уносил мудрость, уносил знание человеческой природы, в отсутствие каковых ему нечего было бы делать на таможне! В конце концов, он каждый раз безошибочно распознавал, кто подает ему таможенную декларацию — честный человек или обманщик; особенно если имел дело с женщинами, которые частенько пытались обвести его вокруг пальца, но им это не удавалось, потому что он неизменно оказывался мудрее. Мудрость была его истинным медом. Твердое знание того, что предпримут или задумают предпринять контрабандисты; тайны путешественников и коммивояжеров; сладкие как мед секреты; все эти вещи и вещички, которые едва ли не каждому хочется тайком провезти, не уплатив за них пошлины. Но его служба как раз и заключалась в том, чтобы делать явными эти тайны. Он был не слабее и не ленивей рабочей пчелы в самый знойный, а значит, и самый продуктивный летний день, он не жалел себя, он жертвовал собой во славу многовековой империи Габсбургов. Не все императоры оказывались великими государями, признавался он самому себе; не все они были хотя бы просто порядочными людьми; но лучшие из них — вроде того же Франца-Иосифа — были начисто лишены изъянов. Как вам уже известно, Алоис считал себя внешне похожим на Франца-Иосифа: такие же бакенбарды, та же внушительная осанка… Об императоре было известно, что он чуть ли не круглосуточно трудится, исполняя свои бесчисленные обязанности. При необходимости на это был способен и сам Алоис. И все же им обоим — императору и его таможенному чиновнику — было ясно: собирать мед, пусть и со всем усердием, мало; нужно вдобавок любить его вкус.
Кое-кто в Линце (он знал об этом и считал таких людей глупцами) был шокирован слухами о фройляйн Катарине Шратт, актрисе, ставшей фавориткой Франца-Иосифа. Возможно ли такое? Ведь супруга Франца- Иосифа, ее величество Елизавета, писаная красавица. Новость распространилась молниеносно, однако Алоис не был ни удивлен, ни шокирован. Он понял. Часть меда надо оставлять самому себе.
Но не будем поддаваться возвышенным фантазиям Алоиса. На самом деле он пчел несколько побаивался. Когда-то давным-давно они покусали его так свирепо и апокалиптично (смешное словцо в моих устах, не правда ли?), что он не забыл своего тогдашнего обморока. Что-что, а причинять боль они умеют! Такие крошечные и вместе с тем такие зловредные! Он понял, что такую муку пчелы сами по себе принести не могут. Их маленькими жалами тебя жалит солнце! А к укусам солнца ему было не привыкать. В августе, во второй половине дня, в мундире и в шлеме… сколько он так простоял под его беспощадными лучами? Разумеется, он понимал ярость солнца, а пчелы были всего лишь трансляторами этой ярости, точно так же как он сам — транслятором воли Габсбургов; и он, и они оказались тем самым приближены к источнику бесконечного величия.
Не было ли это самообольщение всего лишь побочным продуктом приближения неизбежной отставки? Не без трепета я ждал новых перемен, которым суждено было произойти, едва Алоис с семьей переселится на ферму.
В первую же супружескую ночь на новом месте, в Хафельде (дело было в апреле), Клара вновь забеременела. До тех пор она с детьми оставалась в Пассау. Эдмунд прихварывал, и вообще стояла зима. Хуже того, до окончательного ухода в отставку в конце июня Алоис мог бывать на ферме только наездами. К апрелю Клара, однако же, набралась смелости столкнуться лицом к лицу с неизбежными трудностями и, прихватив детей и пожитки, переехала в Линц. Трудности усугублялись тем, что Алоис-младший, который мог бы помочь ей при переезде, вынужденно задержался в Пассау до окончания учебного года, поселившись на это время у их ближайших соседей. Анжела, однако же, оказалась большой подмогой. Она сама настояла на том, чтобы переехать, не завершив учения, лишь бы подсобить Кларе в ее нелегком пути. «Школа обождет, — сказала она. — На следующий год я наверстаю упущенное. А сейчас я нужна тебе на ферме. И мне самой хочется».
Она была права. Клара согласилась и к тому же растрогалась. Можно сказать, именно с этой минуты она и полюбила Анжелу как родную дочь. При всей ее наивности у Клары хватило мозгов понять, что падчерица повинуется искреннему порыву. Девочке нравилось в школе, но Клару она любила сильнее, и та, в свою очередь, стала теперь для нее чем-то большим, чем просто добрая мачеха, куда большим.
Преодолев все препятствия, они ближе к полудню прибыли на поезде в Линц, где их, разумеется, уже дожидался Алоис, нанявший большой конный фургон, погрузившись в который и сложив туда же чемоданы, баулы, ящики и коробки, семья проделала последние пятьдесят километров до Хафельда.
Эта часть пути растянулась на все время с. полудня до заката, но денек выдался теплый, а муж Клары, к всеобщему изумлению, развлекая ее и детей, всю дорогу пел — одну песню за другой, — и голос у него оказался совсем недурным, и Клара своим нежным сопрано то и дело подпевала ему (правда, лишь в тех случаях, когда знала слова). Алоис был в отличном настроении, что случалось нечасто; он явно гордился тем, как лихо управляется с лошадьми и фургоном. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз взбирался на козлы, да и сейчас уже чуть было не нанял кучера, но, вспомнив, что как-никак собирается стать фермером, решил взять ответственность на себя.
Прежний хозяин, следуя местному обычаю, оставил в печи дрова и лучину, так что вскоре по прибытии во всем доме стало совсем тепло. Они привезли с собой картофельный суп в кастрюле, привезли хлеб и ливерную колбасу, так что с едой проблем не было. Блаженно отошли ко сну. Весь следующий день Алоис планировал провести с семьей, прежде чем вернуться на арендованном фургоне в Линц.
Однако на первую ночь на новом месте Алоис запланировал еще кое-что. В свете керосиновой лампы, зажженной в спальне, Клара выглядела просто прелестно, а когда он сказал ей об этом, она в ответ весело рассмеялась.
— Ты тоже, Дядюшка, — сказала она. — И нос у тебя обгорел в дороге.
— Ах, ты по-прежнему называешь меня Дядюшкой. Уже почти десять лет, как мы женаты, и кто же я для тебя? Дядюшка Алоис? Может быть, даже старый дядюшка Алоис?
— Нет, мы тобой гордимся. А сегодня особенно. Лошади, фургон… И ты со всем справился. И так успешно. А ведь раньше ты этим не занимался.
— Я, знаешь ли, умею многое из того, о чем ты даже не догадываешься. Не так-то я прост, как тебе
