явно в лучшую сторону. Судя по его поведению, Алоиса можно было принять за располагающего к себе славного парня.
Бесы, оставленные мною в Австрии на время моего отсутствия, с удовольствием доложили, что им удалось снять копию с короткого письма, написанного Иоганном Пёльцлем и доставленного на ферму самим Алоисом-младшим. В письме юноше была дана отменная характеристика.
Однако аутентичность письма вызвала у меня серьезные сомнения. С одной стороны, мне достался не оригинал, а копия, снятая агентом. А это мешало мне пустить в ход один из своих талантов: я умею проникать человеку глубоко в душу при одном взгляде на написанный им собственноручно текст. Тут уж от меня не спрячешься! И малейшая фальшь сразу же выплывет наружу.
Как я уже не раз указывал, оставленные мною в Хафельде подручные не были подлинными мастерами своего дела. Поэтому они ограничились тем, что, изучив письмо старого Иоганна (оставленное Кларой в шкатулке для шитья), сняли с него копию. Будь они поискушеннее, догадались бы подделать письмо, заменить оригинал подделкой и доставить его мне.
В отсутствие почерковедческих характеристик мне пришлось довольствоваться голым текстом.
Конечно, я мог бы включить Шпиталь в план предрассветного рейда и таким образом проникнуть в мысли старого Иоганна, однако рассудил по-другому. Иоганн — старый упрямец, в душу которого без мыла не влезешь, а все, что мне надо узнать об Алоисе-младшем, можно заполучить прямо здесь, в Хафельде. Кстати говоря, мелкие бесы, оставленные мною тут, к моему вящему изумлению, добились определенных успехов. Даже будучи предоставлены самим себе, они в общем и целом справлялись с заранее сформулированными задачами. А одному из них я в самое ближайшее время собрался преподать несколько уроков инсталляции сновидений.
Не стану, однако же, описывать их детально. С тех пор минуло уже больше столетия, а бесы запоминаются (и вспоминаются) ничуть не лучше, чем некогда популярные, но безнадежно заурядные песни. Если мужчина или женщина находится в нерасторжимой связи с собственным телом, обеспечивая тем самым множество возможностей для проникновения в его (ее) душу, то мы, бесы, лишены выраженной индивидуальности, кроме как в тех случаях, когда, работая над тем или иным проектом, временно пребываем в мужском или женском теле. И тогда наша личность становится практически неотделимой от личности человека, образ которого мы принимаем. Но сама по себе личность для нас нечто вроде платья: мы всегда можем снять одно и надеть другое.
В царстве сновидений нам живется куда веселее. Здесь, если не жадничать, мы можем стать воистину кем угодно. Некоторые импровизации следует признать подлинными алмазами. И если бы историю человечества можно было трактовать как историю сновидений, Болвану было бы впору записаться в ученики к нашему Маэстро.
Но до этого, увы, далеко. И еще дальше было в 1896 году. Бог по-прежнему оставался Господом нашей части Вселенной. Люди, животные и растения сохраняли статус Его Творений. Природа, несовершенная сама по себе и время от времени тяготеющая к катастрофам (что, уместно напомнить, объясняется изначальной ущербностью Его проекта), находилась у Него под началом, с какими бы погрешностями ни осуществлял Он общее управление. Лишь ночь уже в значительной мере отошла к нам во власть.
Осознавая это, Маэстро предостерегал нас против чрезмерной самонадеянности. Конечно, мы насылаем кошмары, но особо гордиться этим не стоит. «Сновидения мимолетны, — твердил он нам. — Контроль над ходом событий осуществляется в дневное время».
Контроль над ходом событий? Маэстро, разумеется, не утрачивал интереса к семейству Гитлер, проживающему в Хафельде, но, когда я попытался понять почему, мне пришел в голову и другой вопрос: в какой мере позволяет понять истинный замысел Маэстро то внимание, с каким Он относится к Адольфу Гитлеру? Ведь наш шестилетний чудо-ребенок может оказаться лишь одним из сотни, если не из тысячи юных дарований, становление которых Маэстро отслеживает в смутной надежде на то, что хоть кто-нибудь из них сможет впоследствии помочь в реализации наших серьезных планов. А это означает, что в ближайшие годы важность поставленной передо мной задачи будет неоднократно меняться в диапазоне от приоритетной до третьестепенной.
Я не описал и не перечислил (да и не собираюсь) все виды тогдашней разнообразной деятельности, главным образом незначительной, в которую под моим руководством были вовлечены бесы на территории Верхней Австрии (а в эту провинцию входят наряду с прочим Вальдфиртель и город Линц). К настоящему времени все это потеряло малейшее значение.
История доказала, однако же, пророческую дальновидность Маэстро; и если я сознательно выбираю тот уровень понимания (вернее, непонимания), на который мне удалось выйти летом 1896 года, то не упускаю из виду и осознанной мною лишь задним числом значимости тогдашних хлопот; многие детали, в свое время казавшиеся не слишком важными, становятся в ретроспекции чрезвычайно поучительными.
Поэтому я подчеркну, что Алоис-младший обладал редкостной способностью нравиться окружающим. На какое-то время ему даже удалось ослабить тяжелую подозрительность родного отца, который, особенно будучи не в духе, умел обрушиться на того, кто попадется ему на дороге, с яростью внезапного шквала и сплошь и рядом пользовался этим умением у себя на таможне, обращая его против какого-нибудь подозрительного туриста. Но Алоис-младший обладал таким шармом — счастливое сочетание юности, здоровья, известного остроумия и ярко выраженной благожелательности, — что с ним отец не мог держать стойкий фронт психической непогоды дольше чем пару-тройку дней. К тому же Алоис-младший проявил некоторый интерес к пчелам. И сумел задать отцу немало вопросов, на которые тому было приятно ответить самым обстоятельным образом.
Прошло совсем немного времени, и Алоис-старший начал испытывать нечто вроде блаженства. И это он, которому так редко нравились собственные дети! А теперь они ему нравились. Один из них как минимум. Алоис принялся читать старшему сыну курс пчеловодства и вскорости пересказал все, что уже довелось выслушать Кларе, Анжеле и маленькому Ади, присовокупив к этому все свои монологи в тавернах Линца, не говоря уж о здешней, фишльхамской, пивной, где он успел прослыть экспертом и своего рода знаменитостью. Подросток схватывал все на лету, так что через какое-то время Алоису пришлось перейти к своего рода «курсу усовершенствования», основанному на знаниях, почерпнутых им самим из журналов по пчеловодству. В конце концов он даже преподнес сыну несколько творческих находок Старика, выдав их за свои собственные: это касалось, например, практически полного сходства между человеком и пчелой, тонкой настройки всего пчелиного сообщества, а также высокого предназначения, которое разделяют все обитательницы улья. Юноша жадно впитывал знания и рьяно работал на пасеке. Алоис уже грезил о том, как вдвоем с сыном преумножит число ульев до истинно товарных значений. Тогда уж и пойдут настоящие денежки.
Однажды ему так захотелось похвастать старшим сыном, что он взял его с собой в гости к Старику. Поступил он так не без колебаний; ему, понятно, не хотелось, чтобы старый пасечник затмил его в глазах Алоиса-младшего как главного эксперта по пчеловодству. С другой стороны, ему не терпелось похвастаться и перед сыном: такой ученый человек, как Старик, общается с ним совершенно на равных. На мальчика это должно было произвести впечатление.
Истина заключалась в том, что он перестал считаться с явным превосходством Старика как многоопытного специалиста по пчеловодству. В тот час, когда он застал «доктора» в постели и чуть ли не в слезах, с чувством собственной неполноценности было покончено раз и навсегда. К тому же вновь нашлось о чем посоветоваться со Стариком. В ульях Алоиса сейчас было полно меду. Он вычитал из справочника, как нужно забирать у пчел мед, однако полной уверенности не почувствовал. В былые дни, в Пассау и Линце,
