больше подходил порт, который служил как бы воротами города. А чтобы быть уверенными, что толпы окажутся достаточно большими, у рабочих собрали регистрационные карточки – столь же необходимые им, как карточки социального страхования американским рабочим, – обещая вернуть в порту, куда грузовики доставляли «людей без пиджаков» из всех провинций.
Такое изменение программы повлияло и на решение Эвы о посещении Монтевидео. Она бывала в Уругвае в юные безденежные годы, когда временами отправлялась за границу, чтобы провести уик-энд с другом на морском побережье, как поступали многие аргентинцы среднего достатка. Но теперь она обдумывала свой визит не без колебаний. Маленькая республика Уругвай, которая лежала через реку от Буэнос-Айреса – разумеется, то была самая широкая река в мире, – все время правления Перона сохраняла независимость от Аргентины и ее влияния больше, нежели все остальные латиноамериканские страны, и предоставляла убежище аргентинским оппозиционерам, которым приходилось бежать из страны и которые в периоды массовых арестов дюжинами пересекали реку в крошечных лодочках или на частных самолетах, чтобы найти теплый прием у дружественных уругвайцев. Вдоль всего пути Эвы от аэропорта до города стояли плечом к плечу полицейские и военная охрана.
На следующее утро она увидела Буэнос-Айрес, сияющий белизной в ярком свете солнца и плывущий, словно поплавок, в мутных водах Рио де ла Плата. Когда корабль вошел в гавань, миновав старый яхт-клуб олигархов, сирены всех судов в порту принялись завывать, буксиры загудели «добро пожаловать», флаги и вымпелы взвились на мачтах и вантах, а в доках и на широких улицах, ведущих в город, огромные массы «людей без пиджаков» выкрикивали ее имя. Может быть, их согнали сюда, конфисковав карточки, и подкупили бесплатным путешествием, едой и развлечениями, но никакой подкуп или угроза не могли вызвать того жара, с каким они выкрикивали имена Эвы и Перона. Эва лишний раз подтвердила, насколько велико – хотя оппозиция не желала этого осознавать – ее воздействие на умы большинства простых людей страны, то самое мистическое и романтическое влияние, которым в Европе пользовались лишь короли, да и то в прошлом, и которое звезды Голливуда и игроки в бейсбол имеют на некоторых американцев. Образованный человек может бежать от тревог жизни, находя утешение в книгах, музыке или картинах; менее культурный, чье существование зачастую более тяжко и более бесцветно, должен видеть свою мечту во плоти. Эва стала символом этой мечты для многих тысяч, может быть, даже миллионов простых людей, которые вообще не разбирались в политике, и не перестанет служить воплощением их мечты и после смерти, до тех пор пока им не предложат лучшую мечту.
Перон, разумеется, приехал в порт, чтобы приветствовать жену. Говорили, что он собирался ждать ее в море на президентской яхте, но никто не мог представить, что их встреча в порту и публичное приветствие будут исполнены такого драматизма. Эва стояла на палубе, махая рукой и утирая слезы, слезы были и в глазах Перона – плакать для мужчины в Аргентине считается вполне естественным.
Эва, вероятно, чувствовала огромное облегчение оттого, что она – снова дома, и не только потому, что здесь она могла рассчитывать на самый горячий прием, но и потому, что необразованной девушке, какой она была всего несколько лет назад, земля вне Аргентины казалась неведомой и невообразимой, а карта мира представлялась чем-то фантастическим. Юная девушка с похожим прошлым, которая уехала из Хунина примерно в то же время, что и Эва, и устроилась домашней прислугой в Буэнос-Айресе, была до глубины души потрясена, увидев корабли, и доки, и реку за ними. Реку она посчитала той самой рекой, на берегу которой жили когда-то, как они говорили, русские эмигранты; а когда ей объяснили, что та река находится в другом полушарии и что мир – круглый, она залилась неодолимо заразительным смехом и вскричала: «О, может быть, я – бедная деревенская девушка, но вам меня не одурачить!»
Разумеется, Эву учили в школе, что земля – круглая, но, как ни посмотри, она вернулась из волнующего и утомительного путешествия и ее еще не до конца покинул деревенский страх перед «заграницей».
Но теперь она снова была дома, и в соборе звонили колокола. Там шла благодарственная месса, разноцветные голуби – их красили в розовый и голубой – кружили и садились и снова кружили в сияющем небе; из аэропланов сыпались на город оливковые ветви, украшенные лентами цвета флагов всех наций. «Демокрасиа», ее собственная газета, напечатала четыре страницы ее фотографий, а четыре страницы даже в самой популярной газете, почти половина стоимости выпуска. Никакого государственного мужа или генерала, который бы выторговал мир для Запада, не принимали бы с большим почетом. «Кларин», газета перонистов, провозгласила весьма сентенциозно: «Эвита сделала для своей страны то, что не мог сделать ни один посол. Сегодня все страны ожидают вести любви и мира и шумно требуют ее вмешательства, которое положит конец нищете и голоду во всем мире».
Но в наиболее фешенебельных кинотеатрах хронику с репортажем о ее прибытии встречали шумом и свистом, из-за чего кинотеатры закрывали, или же мертвой тишиной, которую сменяли бурные аплодисменты, какой бы эпизод ни шел следом – будь то футбольный матч или рассказ о быке- производителе. А на севере независимая газета «Интрансихенте» была закрыта за то, что опубликовала карикатуру, где Эве объясняли, что в Швейцарии всегда встречают своих гостей гнилыми помидорами.
В порту Эва и Перон страстно обнялись на виду у всей толпы. «После многомесячного отсутствия, – сказала она (ее не было всего два месяца), – я с глубокой радостью возвращаюсь в свою страну, где оставила три свои великие любви: мою родину, моих «людей без пиджаков» и моего любимого генерала Перона!»
Глава 9
Я выступаю против всех привилегий, даруемых властью и богатством.
Эва вернулась из Европы успокоившейся, но ее юношеская жажда славы не была окончательно удовлетворена. Ее амбиции непомерно возросли. Признание общества теперь казалось ей мелкой личной местью недоброжелателям, теперь она страстно желала аплодисментов народа и известности в правящих кругах. Хотела, чтобы ее знали не только как красивую, богатую и влиятельную женщину, но как лидера социальных реформ, как провозвестницу мира и изобилия. Она никогда не задумывалась, в чем заключаются истинные качества реформатора, а двигалась к своей цели, исходя из ложных представлений, так же, как было, когда она стремилась стать первой актрисой аргентинской сцены, и теперь добилась даже большего, хотя и иллюзорного успеха. От того, что ее попытки взять на себя роль социального лидера, не имели под собой реальной почвы, они не становились менее яростными или опасными, а ее вера в собственные фантазии менее искренней.
Перемена в ней стала заметна не сразу; она все еще оставалась сладострастной и волнующей блондинкой, которую освистывали завсегдатаи на парижских бульварах и окидывали красноречивыми взглядами молодые испанские офицеры; больше, чем когда-либо, она казалась доньей Марией Эвой Дуарте де Перон, с высокой тугой прической, в узких и длинных блестящих платьях, увешанная драгоценностями; и практически ничего не проглядывало от той новой, тонкой, хрупкой и, без сомнения, еще более опасной и трагической Эвы Перон с забранными назад волосами, в хорошо сшитых костюмах.
По возвращении она велела сеньоре Соса Молине, жене тучного министра обороны, устроить в ее честь прием, на котором полагалось присутствовать женам и дочерям армейских офицеров – приглашение на подобное мероприятие было практически приказом. Прием должен был проходить в офицерском клубе, на внушительных воротах которого когда-то красовалась надпись «На виселицу – с Пероном!». Элита аргентинского общества смотрела на это как на очередную тщетную попытку Эвы «войти в свет» и несколько удивлялась, поскольку военные в большинстве своем не принадлежали ее кругу. Возможно, Эвой и вправду в какой-то степени руководило прежнее желание получить общественное признание, но, поскольку в ее отсутствие именно военные пытались оттеснить ее всецело в частную жизнь, более вероятно, что такого рода прием в такого рода месте был неким «пряником», который усыпил бы бдительность недоброжелателей Эвы и заставил их забыть о «кнуте». Не все леди изъявили желание присутствовать; некоторые отговорились нездоровьем, но примерно тысяча женщин, озабоченных карьерами своих мужей, собрались в честь Эвы, блистающей ради них в бархатной расшитой шляпе с птицами и райскими плодами.
Можно было предположить, что страсть Эвы к богатой одежде, мехам и драгоценностям после путешествия по Европе в какой-то мере поугаснет.
И вправду с этого времени, при всем своем неуемном желании обладать, она стала все реже и реже щеголять в богатых нарядах; даже ее волосы выглядели не такими ослепительно белокурыми. Изменения во внешности соответствовали ее новой роли, но то, что она не изменилась в главном, доказывали те баснословные богатства, которые она продолжала собирать в своих руках, что явилось предметом жестоких
