«беспричинном и грязном поступке врага, втершегося нам в доверие, который думал лишь о том, чтобы сбежать, как трусы бегут после совершенного ими преступления!».
Глава 12
Для меня благотворительность и милосердие – лишь показные жесты богатства и власти для того, чтобы унизить униженных.
С того самого дня, как Эва заняла свой кабинет в Секретариате почт и телеграфа, график ее жизни стал столь плотным, что и женщина более крепкая физически и психически с трудом могла бы такое выдержать; когда Перон стал президентом и она переехала в здание Секретариата труда и социального обеспечения, количество дел стало возрастать в геометрической прогрессии, и это неизбежно должно было привести к срыву. Через Хосе Мария Фрейре, профсоюзного секретаря, и Хосе Эспехо, секретаря Генеральной конфедерации трудящихся, – оба были просто марионетками в ее руках – она держала под контролем всю деятельность профсоюзов; от Эктора Кампоры и прочих своих лакеев она ежедневно получала информацию о работе палаты депутатов и могла вмешиваться в ее дела. С помощью Мерканте, Додеро, Алое и прочих она руководила пропагандистскими кампаниями, для которых использовались все радиостанции и практически все газеты страны; раз в неделю она лично выступала по радио, у нее была ежедневная колонка в «Демокрасиа», она практически каждый день произносила речи и читала «лекции» в перонистской школе. Вместе с Марандой, Марголио, Додеро и другими она участвовала в финансовых манипуляциях этого гигантского картеля; она организовала Перонистскую женскую партию и развернула борьбу за предоставление женщинам избирательного права; она плела интриги, чтобы отстранить от дел тех, кто, подобно Брамулье, сдерживал рост ее влияния; она принимала всех иностранных дипломатов, которые прибывали в ее страну, и настойчиво пыталась направлять их работу и плюс ко всему она руководила колоссальной частной благотворительной организацией, самой большой в мире, – Фондом Эвы Перон.
Она появлялась в своем кабинете в Секретариате труда по утрам и вечерам, дни были заполнены конференциями и банкетами, речами, посещениями школ и фабрик, часто далеко от города. Она не только перерабатывала по времени – зачастую ее рабочий день длился с восьми часов утра до полуночи, но и уплотняла свой график до предела. Утром в резиденции два секретаря выслушивали ее распоряжения, пока одна служанка делала ей прическу, а другая доводила до безупречного состояния ее маникюр, а в приемной – с восьми утра или раньше – уже сидели доверенные посетители, жаждавшие поговорить с ней. Иногда, еще не окончив утренний туалет, она выскакивала в неглиже, чтобы поговорить с ними, а следом бежали служанки и секретари. За утренним кофе она давала интервью, обсуждала проблемы бизнеса и профсоюзного движения или политические вопросы, успевая заодно произвести впечатление на своих иностранных гостей, запросто предлагая налить и им чашечку. В десять или, может быть, чуть позже, поскольку, как и все южноамериканцы, находя для себя множество извинений, она неизменно опаздывала, она врывалась в свой офис в Секретариате труда, где множество просителей и целая армия секретарей уже поджидали ее, и тут она обычно принимала – по очереди – представителей профсоюза булочников, делегацию водителей такси из провинций, группу печатников из Кордовы, делегацию производителей мате[24] с севера, группу студентов, членов еврейской организации, президента и директоров фирмы, импортирующей автомобили, – всех за одно утро, – выливая на них потоки быстрой, захлебывающейся речи или слушая их с неожиданным спокойствием маленькой птички. Вечером она снова садилась за стол, три-четыре секретаря носились туда-сюда с ручками, блокнотами и бланками, а в приемной с незабываемым выражением полного раболепия сидели крестьянки с лицами цвета ореховой скорлупы и испуганными глазами, поблескивающими из-под выцветшей бахромы платков, держащие на руках любопытных кареглазых детишек, и их мужья, шаркающим шагом выступающие вперед в своих сандалиях с веревочными подошвами, вечно крутящие в узловатых руках черные шляпы, стремящиеся рассказать о нужде, голоде, болезнях и несправедливости, с безоговорочной верой в то, что Эва может решить все эти проблемы. И пока ежедневное количество бедняков не предстанет перед ее столом, Эва не отправлялась в другой кабинет, где парочка зарубежных послов, губернаторов провинции, жена депутата, банкир, священник и с дюжину других искали возможности переброситься с ней словом. Она двигалась от одной группы к другой, бросая словечко-другое, – и порой достаточно было только взгляда этих все замечающих и ничего не говорящих карих глаз.
Активность Эвы не ограничивалась только городом; когда возникала необходимость, она снималась и отправлялась в глубь страны на выборы сенатора или депутатов. «Нью-Йорк таймс» обнародовала распорядок трех ее дней в 1950-м: в первый день она поехала в Росарио, в ста девяноста милях от столицы, произнесла три речи, поприсутствовала на открытии новой стройки – дома для железнодорожных рабочих – и уехала; на следующий день она полетела в Сан-Хуан, в семистах пятидесяти милях от Буэнос-Айреса, чтобы присутствовать на похоронах губернатора, а на третий день, как всегда, была в своем кабинете и выступила на митинге железнодорожных рабочих и митинге пивоваров, а под вечер уехала за семьсот миль в Тукуман.
Очевидно, даже если у Эвы и был большой опыт в решении профсоюзных проблем, финансовых делах и в обращении с иностранными дипломатами, у нее просто не хватало бы времени на то, чтобы серьезно заняться этими делами. Ее беседы с профсоюзными лидерами и бизнесменами часто ограничивались несколькими комплиментами и щелчком фотоаппарата. Возможно, она руководствовалась при этом опытом Перона – многие удивлялись, когда они находят время, чтобы поговорить, – но пускала в ход и свои собственные таланты: острый ум, схватывающий внешние детали, живую память, которая при одном только намеке услужливо предлагала ей все уместные ссылки; не теряя своего умения покорять мужчин, добавила к нему искусство очаровывать женщин. То, что она не понимала глубоко проблем, которые ей излагали, никоим образом не ограничивало ее влияния на профсоюзы, финансовые круги и дипломатию; она смотрела на все эти проблемы с точки зрения собственных интересов – она называла их интересами перонизма – и, когда вмешивалась в дела, действовала с такой же уверенностью, как если бы распоряжалась в собственном доме.
Однажды директора небольшой преуспевающей фирмы пришли к ней с жалобами, что их бизнес не может обеспечить возрастающие требования работников – а это было в то время, когда Эва заявляла, что любые требования людей труда должны удовлетворяться, – Эва прервала их и бросила в своей беспечной и одновременно повелительной манере: «Дайте мальчикам то, о чем они просят».
«Но мы не можем сделать этого, сеньора», – запротестовал один из бизнесменов.
«Ерунда! Дайте им все, чего они хотят».
«Но если мы сделаем это, сеньора, мы окажемся банкротами». И один из директоров попытался объяснить, что прибыль, которую дает бизнес, не может покрыть такое повышение зарплаты.
Эва хмуро поинтересовалась, каков будет предполагаемый дефицит.
«Предоставьте это мне, – уверенно произнесла она, когда ей сообщили сумму. – Увидите, они получат эту прибавку. Я все устрою».
Компания повысила своим работникам зарплату – а что еще оставалось, но видя, что ничего не сделано для того, чтобы возместить их потери, директора опять пришли в кабинет Эвы и стали жаловаться.
«Вы что, не знаете, что я никогда не забываю своих обещаний? – негодующе вскричала Эва. – Вы сказали, что дефицит составит сто тысяч песо в месяц? Вот указание Центральному банку. Они возместят вам ущерб».
С этого дня дефицит восполнялся из средств Центрального банка, вероятно из фондов ИАПИ, – правду сказать, не слишком ортодоксальный путь предоставления государственных субсидий.
Нет сомнений, что Эва посвящала большую часть своих забот беднякам, но обращалась с ними столь же повелительно, как и с бизнесменами и профсоюзными боссами, которые являлись к ней в надежде снискать ее благосклонность. Она не жалела для бедных ни сил, ни времени; слушая об их бедах, она склоняла к ним свою красивую, безупречно причесанную головку и позволяла пожимать свою руку и покрывать ее слезами и поцелуями. Пропагандисты использовали этот факт в качестве очевидного доказательства ее сочувствия; враги видели здесь макиавеллиевскую хитрость. Но, скорее всего, ее жажда признания и похвал никогда не находила удовлетворения; а от бедняков она, по крайней мере, могла ожидать искренности.
Объекты благотворительности Эва выбирала наугад из десятков тысяч людей, которые обращались за помощью и писали письма. В стране не существовало системы центров социальной помощи, которые могли
