Слово «перонизм», отчеканенное по настоянию Эвы вскоре после того, как Перон был избран президентом, а Партия труда распущена, правду сказать, не имеет никакого смысла – даже в качестве политического ярлыка, и тем не менее оно вошло в употребление для обозначения всех и вся, хранящих личную верность Перонам. При всем их напыщенном поборничестве прав их «возлюбленных людей без пиджаков», Перонов не устраивало, что их партия непосредственно идентифицируется с рабочим классом или с любым другим классом. Перон лично определил слово «перонизм» как обозначающее то, что он называл «третьей позицией в политике», средней между капитализмом и коммунизмом, определение, которое, похоже, предоставляло своему автору всю возможную в этом мире свободу интерпретировать его так, как это было удобно ему в данный момент; и оно конечно же не подразумевало умеренности или стабильности любой центристской позиции. Но для Эвы «перонизм» был религией, и она раз за разом провозглашала себя ее фанатической приверженицей. Нет сомнения в том, что, если бы она осмелилась, она отменила в Аргентине католическую Церковь, как она уничтожила или выхолостила многое другое; но Церковь имела на людей не меньшее влияние, как и сама Эва, и Эве приходилось выказывать ей по крайней мере внешнее почтение. Но уважение, которое она выказывала, ограничивалось минимально допустимым. Правда и то, что она назначила своего личного духовника – эта его должность была, без сомнения, синекурой – главой церковного отделения Фонда Эвы Перон; но отец Бенитес показал себя почти что еретиком в том благоговении, с которым он относился лично к Эве. В своих домах и больницах она строила и церкви, но они никогда не были такими большими и так роскошно убранными, как комнаты, которые предназначались для ее личного пользования. Они с Пероном по праздникам ходили к мессе, но иногда они принимали в богослужении более активное участие, нежели подобает обычным членам общины или даже августейшим особам. Но так продолжалось только до тех пор, пока набожность была Эве на руку, и говорили, что ее недостаточная почтительность по отношению к священству стала причиной охлаждения между кардиналом Копелло и правительством в течение последних года или двух.
В октябре 1950 года, когда кардинал Руфини, папский легат, прибыл в Аргентину, чтобы присутствовать на религиозном конгрессе в Росарио, Эва и Перон не приехали в аэропорт встречать его – они проводили выходные в Сан-Винсенте. Ходили слухи, что Перон послал в Рим за кардиналом специальный самолет, чтобы тот мог прибыть в Буэнос-Айрес до 17 октября и появиться вместе с Эвой и Пероном на балконе в Каса Росада во время празднования перонистской годовщины, но кардинал отказался присутствовать на празднестве и прилетел позже. Легат остановился в доме родственника Перейры Ираоласа, чью собственность Эва позже экспроприировала для своего дома престарелых. Было ли непочтеие, проявленное к папскому посланнику, своего рода местью, автору неизвестно; но кардинал Копелло выразил Перонам свое порицание, и они срочно отправились в Росарио, чтобы там воздать легату запоздалые почести.
Этот случай кажется особенно показательным на фоне другого происшествия, случившегося несколько раньше. Накануне религиозного конгресса в Росарио школа научного спиритизма Базилио провела свой конгресс в луна-парке, на закрытом стадионе, там, где впервые встретились Эва и Перон. На плакатах, объявляющих об открытии конгресса, была надпись: «Христос – это не Бог». Это возбудило яростные протесты священства и католических общин – среди недовольных был и друг Эвы – Иваниссевич, – которые окончились беспорядками у ограды луна-парка, и полиция разогнала народ с помощью слезоточивого газа. И по сей день никакой женский кружок в Буэнос-Айресе не может собраться, чтобы обсудить творчество Джейн Остин, без того чтобы предварительно не уведомить полицию и не сообщить ей всех деталей, а зачастую еще и не допустить на собрание офицера полиции, и потому весьма сомнительно, чтобы власти дали разрешение на проведение конгресса, не зная о том, какой текст предполагается разместить на плакатах; мало того, Перон, который изображал из себя патрона всех наук, составил послание, которое должен был зачитать участникам конгресса полковник Бальофет; и, разумеется, стадион украшали огромные портреты Перонов. Невозможно себе представить, чтобы Пероны не осознавали, что их горячая поддержка подобного еретического собрания выглядит прямым оскорблением Церкви. Кардинал Копелло выразил свое отношение достаточно ясно, приказав отслужить во всех костелах покаянные мессы, чтобы искупить подобное богохульство. И сразу после этого Пероны выказали пренебрежение папскому легату. Извинения за подобную невежливость, которые были даны в письме, написанном в Верховную Курию отцом Бенитесом, проливают свет на любопытные взаимоотношения Эвы с Церковью. В нем он благодарит членов Курии за пожертвования, сделанные Фонду Эвы Перон, и, превознося Эву, упоминает ее серьезное увлечение спиритуализмом и то, что она поддерживает постоянный контакт с умершими, в том числе с Сан-Мартином, которые наставляют ее в политической деятельности. Церковь не одобряет подобной практики, продолжал Бенитес, но настанет день, когда Ватикан осознает истинную ценность ее исследований. Досадная неловкость, добавлял он, имела место из-за того, что Эва сочла себя слишком большой грешницей, чтобы обращаться с приветствиями к столь высокому духовному лицу.
Интерес Эвы и Перона к оккультизму неудивителен, поскольку они, подобно всем диктаторам, чувствовали себя очень неуверенно и пытались таким образом обрести некие гарантии на будущее в этом и в ином мире. Какое-то время они были убеждены, что узнали свою судьбу благодаря мистеру Кортни Лаку, англичанину, хорошо известному в Буэнос-Айресе из-за своих способностей предсказателя, которого Перон сделал директором института психологии. И то, что Эва верила, что общается с умершими и наделена благодаря этому сверхъестественной властью, вполне укладывается в рамки ее обычных фантазий.
Единственной религией Эвы был «перонизм», а его единственным догматом была вера в Перона. Какие бы чувства она ни испытывала к нему, они отступали перед ее разыгравшейся фантазией, как бы она ни обращалась с ним дома, а она пускала в ход свой язык против него столь же часто, как и против кого угодно другого, на публике она ни разу не дала повода усомниться в своей верности. Она наверняка считала, что и его и ее после смерти непременно канонизируют; но в ее речах и писаниях порой проскальзывает посягательство и на большее. Она создавала миф о Пероне, а заодно и о себе, в котором он был не только мудрым и добрым правителем, но и полубожественным королем.
«Иногда я думаю, – говорила она, – что президент Перон уже перестал быть просто человеком, что он скорее воплощение высшего существа. И именно поэтому наша партия должна дорожить им, как своим лидером, без страха, что он исчезнет в тот несчастный день, когда Перон во плоти оставит нас. Перон всегда будет стоять перед людьми, словно идеал, флаг, маяк, словно звезда, которая в ночи указывает нам путь к окончательной победе».
«Я не могу помыслить о рае без генерала Перона, – об этом она говорила не раз и продолжала: – Но когда я думаю о том, что Сан-Мартина окружали предатели и что сам Христос был предан, почему это не может случиться и с Пероном?»
«Иногда я вижу, как у него рождается идея, которая кажется мне совершенно нереальной… и потом на моих глазах та же самая идея обретает форму… и мало-помалу его чудесные руки начинают воплощать ее в реальность». Паузы – ее собственные. По отношению к Перону Эва регулярно повторяла слово «чудесный»; она назвала день, в который встретила его, «чудесным днем» или же говорила о «чудесном смирении», с которым он снизошел до нее, и о его «чудесном сердце».
Скромная роль, которую она отводила себе при его божественной персоне, находилась в таком откровенном противоречии с реальностью, что многие видели здесь чистой воды пропаганду, без капли искренности, люди же из ближайшего окружения Эвы извлекли из этой роли немалую пользу для паблисити. Но для самой Эвы она значила больше. Это была необходимая и существенная часть тех фантазий, которыми она тешила и обманывала себя, ничуть не противоречащая ее неординарным амбициям, которые, ни в чем не находя удовлетворения, достигали пределов человеческих возможностей. Следующей ступенью была божественность и, превознося своего мужа и унижая себя, она, несомненно, провозглашала и свои собственные притязания. Она воспитывалась в католичестве, чей Бог и чьи святые проповедовали и практиковали смирение; смирение было знаком божественного. И показательно, что Эва простиралась ниц не перед Богом и Церковью, но перед Пероном и народом. Она говорила о себе, почти с психопатической настойчивостью, как о мосте, по которому люди могут прийти к Перону, – и здесь слышался отзвук той роли, которую играла в католичестве Дева Мария. Эва в экстазе падала ниц перед Пероном – разумеется, фигурально. «Я поняла, – писала она, – что больше не существую сама по себе и что он [Перон] живет в моей душе, он – господин всех моих слов и чувств, абсолютный хозяин моего сердца и моей жизни». Она называла себя «чем-то вроде рабыни» Перона и его тенью. «Я знаю, что есть огромная разница [между нею и Пероном]. Когда он наставляет меня, я просто цепенею. Если он может изложить проблему в четырех
