– А ты не можешь поколотить своих обидчиков? – спросила я.
– Дело не в этом, – сказал он. – Я не могу объяснить. Если ты начинаешь драться… ну, вроде как ты не хочешь оставаться там.
– Но ты же не хочешь оставаться там! Он горестно потряс головой и повторил:
– Я не могу объяснить.
– А
– Это делают старшие мальчики. – Брат поднял глаза. – Я не хочу больше говорить об этом, – сказал он.
Думаю, он жалел, что рассказал мне. Но все-таки он во мне нуждался. Дома, перед своими друзьями и близкими, он делал вид, что никаких проблем у него в школе нет, и потому переживал еще сильнее. Только со мной Петер мог не притворяться.
Он пытался стать мужчиной. Я размышляла об этом процессе становления. Он казался таинственным и очень трудным. В глубине души я завидовала брату, которому предстояло пройти через тяжелые испытания, ибо, несмотря на все крайне неприятные моменты, в них чудилось нечто притягательное – сопряженное, похоже, именно с неприятными моментами. Умение молча перекосить страдания являлось частью этого процесса становления – и безусловным требованием. Вот почему Петер жалел о своем признании, и вот почему мне не следовало снова заводить разговор на эту тему. Я все понимала: это был тот же детский кодекс чести, возведенный в правило строжайшей дисциплины. Но ничего детского не было в мрачной решимости, с какой Петер возвращался в школу, семестр за семестром, чтобы опять подвергаться издевательствам; и когда я увидела, что в известном смысле он начинает приветствовать свои страдания и не желает облегчать свою участь, я поняла, что и это тоже является частью неизбежного процесса взросления.
Ты всегда получаешь то, чего хочешь.
Однажды весной Петер, которому тогда шел восемнадцатый год, тщательно одетый и слегка бледный, уехал утренним поездом в город и вернулся только вечером. На щеках у него пылал румянец, хотя лицо по- прежнему казалось бледным. Он поцеловал маму, подмигнул мне и сказал, что хочет поговорить с отцом в кабинете после обеда.
Он оставался там два часа. Сначала я услышала гневное восклицание отца и голос Петера, тоже громкий и протестующий. Потом оба понизили голос и стали разговаривать почти нормальным тоном – не то чтобы разговаривать, а по очереди обращаться друг к другу с длинными монологами.
Я ушла к себе комнату и попыталась читать одну из своих книг по планеризму. Я не могла сосредоточиться.
Уже появились звезды и я стояла у окна, глядя на звездное небо, когда Петер постучал в дверь. Он казался измотанным, словно только что одолел в смертельной схватке дракона.
– Пойдем прогуляемся, – сказал он.
Я накинула куртку и пошла за ним. Когда мы вышли из сада, брат обнял меня за талию и закружился со мной по дороге. Он смеялся.
– Я записался во флот, – сказал он.
Вскоре после этого я спросила отца, можно ли мне заняться планеризмом.
Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Мне бы хотелось, чтобы ты нашла себе более подходящее увлечение.
Он вынул из кармана хронометр и принялся заводить его, как делал всегда, когда погружался (или хотел казаться погруженным) в глубокое раздумье.
– Думаю, планеризм привлекает тебя, поскольку стал модным, – сказал он. – В наши дни планерные клубы растут как грибы.
Я промолчала.
– Каждую субботу, если не идет дождь, ты садишься на велосипед и исчезаешь в неизвестном направлении, – сказал отец. – И возвращаешься только вечером.
– Вы с мамой знаете, куда я езжу.
– Да, мы знаем. Мы знаем, что ты предпочитаешь общество планеристов нашему обществу.
Я никогда не заговаривала с пилотами. Не смела. Разговаривала я только с одним доброжелательным рабочим, который сказал мне, что каждое лето в клубе проводятся курсы для начинающих.
Я внимательно изучала узор на ковре, чтобы отец не увидел надежды в моих глазах. Если он собирался ответить отказом, разве так он начал бы разговор?
– Я оплачу твои занятия на планерных курсах при двух условиях, – сказал отец, наполнив мое сердце восторгом. – Первое: ты не словом не обмолвишься при нас о полетах и планерах, поскольку нам с мамой все это крайне неприятно. Второе: ты хорошо сдашь выпускные экзамены.
В первый момент я не поверила своим ушам. Я успевала по всем предметам, кроме домоводства, но дело не в этом. До выпускных экзаменов оставалось еще два года. Потом я решила, что неправильно поняла отца.
– Ты имеешь в виду, что я могу пойти на курсы, а ты поверишь мне на слово, что я буду учиться прилежно?
Я прониклась к нему горячей благодарностью. Как приятно, когда тебе верят.
– Конечно нет. Сначала ты должна сдать экзамены.
Два года. Я стояла молча и словно воочию видела перед собой отвесную скалу, на которую мне предстояло взобраться.
Отец откашлялся и вышел из комнаты.
Я таки взобралась на свою отвесную скалу. Два года мучительного ожидания, когда я не имела возможности никому и словом обмолвиться о своей заветной цели, стали самым трудным испытанием в моей жизни. Самым трудным, поскольку я к нему не готовилась; я закалялась в ходе испытания. Самым трудным, поскольку я никому не могла сказать: «Смотрите, что я делаю; смотрите, как мне тяжело».
Я с честью выдержала выпускные экзамены.
Родители подарили мне золотые часы.
Я держала часы на ладони, тяжелые, дорогие. Их выбирали старательно. Никогда еще я не чувствовала такого гнева.
– Мне не нужны часы, – сказала я. – Вы обещали мне планерные курсы.
Наступило ужасное молчание. Потом мама резко повернулась и вышла из комнаты.
Отец взял у меня часы стремительным, точным движением хирурга, даже не коснувшись пальцами моей ладони.
– Если ты по-прежнему хотела поступить на планерные курсы, тебе следовало напомнить мне, – сказал он. – Я думал, ты уже давно забыла.
– Ты запретил мне говорить об этом.
Отец бросил на меня быстрый взгляд, опять удивленный.
Он положил часы обратно в футляр и сказал:
– Полагаю, я должен сдержать обещание.
Я промолчала. Неужели он рассчитывает, что я освобожу его от данного им слова?
– Ты странная, – мягко сказал он.
В то лето я научилась летать на планере.
Можно подумать, он летит очень медленно. Так кажется из-за высоты, из-за величественной плавности движения; но ты преодолеваешь милю в минуту, если верить стрелке указателя скорости. Воздух, странно упругий под тобой, держит тебя.
Твоя правая рука легко сжимает рычаг управления. Твоя левая рука регулирует триммер. Когда триммер отрегулирован правильно, машина летит сама. В крохотной открытой кабине трудно пошевелиться, да и в любом случае пошевелиться невозможно – так крепко ты пристегнута ремнями к креслу. Ты неотделима от планера, ты сама – планер. От твоих плеч тянутся в стороны крылья.
Далеко внизу ты видишь поля, леса, домики, железную дорогу. Земля залита солнечным светом, а над ней плывут облака, отбрасывая легкие тени.
Тишину нарушает лишь тонкое поскрипывание кожаных привязных ремней.
Ты делаешь то, что всегда хотела и умела делать. Ты вернулась домой.
