И, что еще хуже, мне предстояло снова стать студенткой, а одна мысль об учебе на медицинском факультете казалась мне страшнее любого кошмара. Когда я была честна с самой собой, я признавала, что никогда не стану врачом, но совершенно не представляла, как сказать об этом родителям. На всем протяжении обратного пути на родину я надеялась, что случится чудо и пароход вдруг собьется с курса. Когда мы медленно шли вверх по Эльбе к Гамбургу и лица всех пассажиров светились радостью узнавания знакомых мест, я стояла у поручня, глядя на плоский, окутанный туманом, совершенно германский пейзаж, и чувствовала глубокое отчаяние.
К великому нашему удивлению, нам устроили торжественный прием. Делегация салютующих представителей партии встретила нас у причала, и в огромном автомобиле нас провезли к шатру, установленному на берегу озера Альстер. Там три часа подряд (хотя мы недавно позавтракали) мы ели, пили и слушали речи о духе новой Германии. Почти все вокруг были в форме. С лица Вольфганга, сидевшего рядом со мной, не сходила сардоническая улыбка.
После выступлений ораторов заиграли два военных оркестра. Потом группа штурмовиков проделала какие-то показательные гимнастические упражнения. В палатке усердно напивались партийные функционеры.
В какой-то момент Ганс-Эрик дотронулся до моего плеча.
– Ты должна познакомиться с Эрнстом Удетом, – сказал он.
Я обмерла от изумления.
На самом деле присутствие здесь Эрнста было вполне закономерным. Он являлся учредителем общества планеристов и членом национальной ассоциации планеризма. Только моя детская вера, что он живет на другой планете, помешала мне встретиться с ним раньше. Он выглядел в точности так, как на фотографиях, разве только оказался чуть ниже ростом, чем я ожидала. Он был в темном костюме с гвоздикой в петлице и курил толстую сигару, дым которой клубился вокруг приветливо улыбающегося лица.
Он положил сигару в пепельницу, прежде чем пожать мне руку.
– Мы уже давно должны были познакомиться, – сказал он.
Несколько мгновений я молчала, не находя слов. Меня пугала его слава, его великосветский шик, его обаяние. Потом я набралась смелости посмотреть Эрнсту в лицо. Я поняла две вещи. Я поняла, что он человек доброжелательный и что он испытывает ко мне интерес. И я знала, какого рода интерес. Не назойливый, который мне не нравился, не такой, который тебе в тягость и становится препятствием для дружеских отношений. Эрнст просто интересовался мной, и только.
– Мне кажется, я знаю вас всю жизнь, – сказала я.
– В таком случае вы имеете надо мной преимущество, – сказал он, отпуская мою руку.
– Сильно сомневаюсь.
– Ну, это мы посмотрим. Я наслышан о вас. Будь я человеком нервным, я бы обеспокоился.
– Начинайте беспокоиться, когда я стану подцеплять носовой платок кончиком крыла.
– О, непременно начну. При первом же намеке на такую возможность. Скажите, вы действительно собираетесь освоить трюк с платком?
– На самом деле нет. Здесь позиции уже заняты. В любом случае я не уверена, что это высшее достижение пилота.
– Между нами говоря, я тоже не уверен. Люди, обступавшие нас, оставили попытки вмешаться в наш разговор и отошли в сторону.
– Если серьезно, чем вы собираетесь заняться? – спросил Эрнст. – Я имею в виду – дальше?
– Я студент-медик, – сказала я.
– О, понимаю. И вы хотите заниматься медициной, да? Стать врачом?
– Нет.
– Чего же вы хотите?
– Летать.
Он посмотрел на меня. Я смотрела на белую скатерть в пятнах вина, усыпанную виноградными косточками и крошками сыра.
– Ничто не мешает вам летать на досуге, если вы можете позволить себе такое, – сказал он.
– На досуге, – повторила я. – Я хочу зарабатывать на жизнь полетами.
– Понятное дело, – сказал он. – Но в авиации нет рабочих мест для женщин.
Я задохнулась от гнева. В тот момент я могла бы сорвать шатер с колышков и швырнуть весь их уютный мирок в Альстер.
Увидев выражение моего лица, Эрнст мягко сказал:
– Я желаю вам удачи. Правда.
Сигара у него потухла, и он снова ее зажег. Погасив спичку и убрав коробок в карман, он сказал:
– Как знать? Возможно, все еще переменится к лучшему. – Он задумчиво смотрел на одного из партийных функционеров, который неверным шагом вышел из палатки и стал блевать на траву. – Но всегда остается момент непредсказуемости. Мы живем в непредсказуемое время.
– Мне кажется, вы всегда получаете то, чего хотите, – сказала я.
Выражение лица у Эрнста менялось молниеносно. Он рассмеялся и сказал:
– Вы правы. Это самое разумное высказывание из всех, которые мне довелось услышать сегодня. Давайте за это выпьем.
Я подняла свой бокал, и мы за это выпили.
На родине я осматривалась по сторонам с отстраненным любопытством иноземца.
Казалось, будто вся нация решила впасть в детство и поиграть. Мужчины – неважно, солдаты или нет, – ходили в солдатской форме. Половина населения страны одевалась на военный манер. Маленькие мальчики занимались строевой подготовкой и салютовали. Молодые люди из Арбайтсдинст[3] маршировали по улицам и брали на караул лопатами, и вы насмешливо улыбались на свой страх и риск. На улицах, украшенных флагами, постоянно гремели духовые оркестры и проводились парады.
Парады были красочными и хорошо организованными, но вам вменялось в обязанность восхищаться происходящим. Было что-то страшно неприятное в этой игре, что-то пугающее. Вам надлежало вывешивать за свое окно флаг, когда устраивался парад. Если при виде знамени вы не вскидывали вытянутую руку в характерном приветствии, вам могло не поздоровиться.
Оставаться в стороне от происходящего было не положено. На самом деле – невозможно. Меня мороз подирал по коже, когда я это видела. Единство нации свято. Вы должны принадлежать к обществу.
Некоторые четко обозначенные группы к нему не принадлежали. В первую очередь евреи.
В обществе царило единообразие, царило единодушие. Все газеты писали одно и то же одними и теми же словами. В набор означенных слов обязательно входили «честь», «общность», «кровь» и «родная земля». С исступлением, мне непонятным, говорилось о необходимости поднимать сельское хозяйство.
Ум не ценился. Значение имели только чувства и инстинкты. Казалось, если ты немец, ты являешься носителем заведомо здоровых инстинктов. Наука и искусство пересматривались в свете нового критерия: отвечает ли это духу германской нации?
«Наверное, они шутят!» – думала я.
Но они не шутили. У этой игры была одна особенность. Как только вы начинали в нее играть, она переставала быть игрой, поскольку вы уже не могли из нее выйти. Не только потому, что за вами следило великое множество глаз, но и потому, что во многих отношениях она была увлекательной. Музыка и знамена, разного рода увеселительные мероприятия – все это забавляло и занимало. Вы всегда находили себе дело, всегда находили, куда пойти и на что посмотреть. Чувство принадлежности к некой общности внушало уверенность и давало ответ на вопрос, кто ты есть.
Кроме того, теперь появились рабочие места. Дымили фабрики и заводы, строились новые дороги и здания, повсюду кипела бурная деятельность. И повсюду царило возбуждение. Игра казалась замечательным приключением.
Всеобщее радостное оживление действовало на меня не меньше, чем на других. Но в то же время я понимала, что здесь что-то не так. Сколько же можно ребячиться?
Происходящее сбивало меня с толку. Через неделю-другую я перестала видеть все отчетливо. Иногда мне казалось, что мое зрение постепенно становится избирательным, отсеивает часть информации.
