чем поддастся чувству поражения, но найти нужные слова становилось все труднее.
Потом он вспомнил, что она сказала, и впервые осознал ее слова.
— Откуда ты знаешь, что я проповедую? — спросил он.
— Да слышала. — Она сделала неопределенный жест в сторону улицы. — Говорят, ты философ.
— Правда? — сказал Симон. — А что еще говорят?
— Что ты нечестивый.
— Это уже что-то. А тебе сказали, что именно я проповедую?
— Что-то о Боге и что мы должны нарушать все законы.
— Меня это радует, — сказал Симон. — Я и не думал, что они слушают.
— Насчет законов, — улыбнулась она, — слушали все.
— Мне казалось, моя проповедь не произвела большого впечатления.
— Люди и так нарушают законы, — сказала она. — Их и призывать к этому не надо.
— Да, но они нарушают законы из-за личной выгоды. Я же прошу их нарушать закон, потому что это закон, — сказал Симон.
— А-а… — неопределенно сказала она, взяла его пенис в руку и стала машинально им поигрывать; тот не откликался. — Зачем? — спросила она.
Симон уже готов был ответить, но вовремя остановился:
— Ты не поймешь.
— Потому что я шлюха, — сказала она.
Он решил, что уйдет, тотчас.
— Не вижу смысла, — проговорила она, прежде чем он встал. — Если люди не подчиняются закону, они подчиняются чему-то другому, и оно становится законом.
Последовало молчание.
— Я же сказал, что ты не поймешь, — сказал Симон.
Она встала, подошла к туалетному столику, взяла гребень из слоновой кости и стала расчесывать волосы. Они были блестящими, падали до плеч и обрамляли ее лицо так, что его черты выступали резче. Смелое, подвижное лицо с умными серыми глазами. Иногда оно казалось грубым, почти уродливым, иногда становилось невыносимо прекрасным. Это зависело от выражения глаз. Рот менялся мало — он был крупным, мягким и добрым. Симон подумал, что рот шлюхи, если присмотреться, обычно выдает низость; но к ней это никоим образом не относилось.
Она отложила гребень, взяла маленькую деревянную палочку и стала ловкими движениями наносить на веки зеленые тени.
— Ты нарушил все законы? — спросила она.
— Конечно нет, — сказал Симон. — На это потребуется вся жизнь.
— Наверное. Может быть, стоит сосредоточиться на одном из них.
Он сделал вид, что обдумывает предложение.
— На каком именно?
— Думаю, это должно быть убийство.
Ее логика не уступала мужской.
— Нет, — сказал Симон. — Во всех бедах мира виновата смерть.
Она задумалась, палочка в ее руке замерла.
— Но избавиться от смерти невозможно, — возразила она.
— Конечно, на это потребуются долгие годы, — согласился Симон.
Она посмотрела на него, чтобы убедиться в серьезности его слов, потом рассмеялась.
— Ох уж эти мужчины и их идеи, — сказала она. — А ни один из вас не способен испечь буханки хлеба.
— Хлеба! — удивился Симон. — Вряд ли. Это женская работа.
— Разумеется, — сказала она. — Это один из законов, не так ли?
Он в изумлении смотрел на нее. В его душе боролись раздражение, негодование и невольное восхищение. Его фаллос возбудился, что еще больше сбило его с толку.
Она улыбнулась ему. В ее серых глазах был такой же блеск, как у моря, когда смотришь на него издали. Она действительно была красива — и одновременно уродлива. Она держалась отчужденно — но он купил ее. Она была шлюхой — однако в глубине души оставалась непорочной.
Он чувствовал, как в нем закипает гнев.
— Как ты можешь этим заниматься? — спросил он. — День за днем, ночь за ночью продавать себя любому встречному мужчине?
— А что мне еще делать? — сказала она.
— Неужели ты не чувствуешь себя нечистой?
— Нет, — мотнула она головой. — Я ничего не чувствую. Это не имеет ко мне никакого отношения. Что бы люди ни делали с моим телом, я остаюсь сама собой.
— Чепуха, — резко сказал Симон. — Твое тело — это ты: чем еще оно может быть? И что оно такое? Тарелка, которую скребут и лижут тысячи мужчин. Участок ничейной земли, куда каждый прохожий может слить свое неиспользованное семя.
Его фаллос затрепетал и стал расти.
— Не обольщайся! — со злобой повторил он. — Ты — кто угодно и что угодно. Ты — то, что из тебя делают мужчины. Ты ничтожество. Ты животное.
Она наблюдала за ним.
— Доказательством того, что ты животное, — сказал Симон, подкидывая на ладони свой огромный багровый инструмент, — служит то, что ты будешь делать, что я тебе велю. Разве не так?
Она безучастно кивнула.
— Ложись на живот, — приказал он.
К сожалению, в этот момент он не мог придумать ничего более унизительного, чем взять ее в задний проход, как он это делал с мальчиками, но грубо, не обращая внимания на крик боли, а потом, на пороге кульминации, выйти из нее и, перевернув ее на спину и оседлав сверху, излить бушующий поток ей в рот.
Она лежала с закрытыми глазами, потом утерла уголок рта рукой.
— Шлюха, — сказал Симон.
Она открыла глаза и посмотрела на него. Ее взгляд был спокойным и ясным. В нем было то, чего он не хотел видеть. То, что вторглось в его сознание непрошеным гостем. В ее глазах была жалость.
Река извивалась как змея. С трудом спускаясь по обожженным солнцем склонам, они увидели ее зеленоватый изгиб прямо под собой в небольшой долине, и она обещала освежающую прохладу. Теперь, подойдя ближе, они увидели, что густая зелень, покрывающая оба берега, оказалась буйными непроходимыми джунглями, болотистыми и коварными, курящимися паром на жаре, от которой у них градом лился пот.
Деметрий шел механически, не отрывая глаз от идущих впереди. Он почти не помнил, зачем он здесь.
Голова процессии свернула вправо, огибая неглубокое лесистое ущелье, и продолжила путь на юг через рощи терновника и тополей, через густые заросли бамбука, который рос везде, где была вода, и через все чаще встречающиеся участки потрескавшейся и обесцветившейся почвы, где не росло ничего. Время от времени им попадались кряжи или валуны из жирной желтой глины. На бесплодных участках только валуны и давали тень. Деметрию казалось, что он попал в страну из ночного кошмара.
Через час — на такой жаре они двигались медленно, а некоторые женщины несли детей на руках — они достигли того места, где долина подходила непосредственно к реке. Деметрий, чьи силы возродились от ощущения близости цели, заставил себя двигаться вперед, к берегу, но, подойдя ближе, вместо прозрачных величественных вод, рисовавшихся его воображением, увидел бурлящий мутный поток, в котором среди клокочущей белой пены плавало множество вырванных с корнем деревьев.
Его начал охватывать необъяснимый ужас. Он отвернулся от реки и посмотрел назад, на город у подножия гор. Город пальм: они прошли в нескольких милях от него, с вожделением глядя на зелень садов и блестящих под солнцем ручейков. На расстоянии, зеленый и мерцающий в дымке, он казался безопасным
