побелело от бешенства. Еле сдерживается. Сразу видать, что, если ему сейчас не подраться, зло на ком попадя не выместить – совсем плохо будет. Ромар говаривал – от такого, случалось, даже помирали.
– Как хочу, так и хожу… у мангасов не спрашиваю! – Тейко вздернул подбородок.
Как и Таши, он тоже пришёл к месту поединка без оружия. Ростом Тейко хорошо удался, но Таши шире в плечах, коренастее и – всем известно – сильнее. Зато Тейко постарше на два года, поопытней, а это в битве много значит. К тому же если один из поединщиков до того взъярится, что себя в схватке забудет, – то и сущие замухрышки, случалось, одолевали признанных силачей. В Тейко сейчас эта ненависть была. Ненавидел он яро, всем сердцем, не умея – да и не желая – признаться себе, что проиграл он уже этот спор, что никогда не бывать ему с Уникой, никогда не сжимать её плеч, не ласкать жёстких волос, таких чёрных, что цветом с вороновым крылом поспорят; и детей ему с ней тоже не заводить. Оттого-то и кривит губы Тейко, пытаясь обмануть себя напускным презрением к «мангаске». Жаль, что, как ни хитри, от себя всё равно не уйдёшь. Знает Тейко: даже убей он сейчас Таши – Унике его женой уже не быть. Даже если не разгневается на неё Мать-Земля, даже если вступятся предки, даже если вернут ей имя сородичи… Потому что скорее бросится она с речного раската, чем в его, Тейко, дом войдёт. Вот и ярит Тейко сердце, надеясь в унижении соперника хоть как-то утешиться. Глупый. Ненависть помогает только тем, у кого вовсе головы на плечах нет.
– Ну, так зачем звал? – Таши не вставал с колоды. Сидел себе, уронив руки на колени.
Тейко облизнул пересохшие губы. И ему не просто против уложений рода идти.
– Биться станем, – хрипло произнес он.
– А потом? – поинтересовался Таши.
– Тот, кто одолеет… в роду останется. Кого одолеют, – он напрягся, – сам из рода уйти должен будет!
– Ого! Ну и придумки ж у тебя! – Таши не выдержал – удивился. – Куда идти-то?
– На закат. К горам. К Белоструйной. Тамошние у нас почти не бывают. Считай, отрезанный ломоть.
Таши пожал плечами. Ему было всё равно. Здесь, не здесь… у Великой, у Белоструйной… лишь бы с Уникой ничего не случалось. И с дитём его.
– Согласен…
– Тогда вставай! – потребовал Тейко, пританцовывая от напряжения.
Таши мягко поднялся. Солнце отмеряло ещё только первую четверть своего всегдашнего дневного пути, озаряло пересохшее, парящее русло, пожухлые прибрежные заросли, отблескивало на чешуе снулых рыбин, которых за последнюю неделю много появилось в иле… Тейко не рискнул встать спиной к солнцу – и, значит, к обрыву, – повернулся боком. Мол, равный бой.
Да, равный бой. Кулаки против кулаков. Сердце против сердца, обида против обиды. Таши замер, выставив вперед левую ногу, правая рука обманчиво-мягко опущена, кулак прикрывает причинное место. Левая, напротив, согнута, поднята, ею он защитит лицо.
Тейко медленно подходил. Лицо его постепенно становилось багровым. Накручивает себя парень. И зря.
Всю накопившуюся ненависть вложил, наверное, Тейко в первый удар. Ни его, ни Таши предки не обидели силушкой; кулак, быть может, оглушил бы и быка. Отстраниться Таши не успел, подставил руку, и её тотчас пронзила острая боль. Кость в кость пришлась.
Тейко тоже скривился – но ничего, не отступил. Шагнул-таки вправо, заходя спиной к обрыву; невольно Таши обернулся лицом к реке – и внезапным прыжком бросился в сторону, ничком повалившись в заросли.
– Падай, дурак! – рыкнул он на изумлённого Тейко.
Тот обернулся – и беззвучно рухнул рядом с Таши.
На восходный берег реки выходили диатриты. Много. Очень много. Здоровенные птицы, на спине у каждой – карлик с копьецом. При виде почти полностью пересохшей Великой орда разразилась радостными воплями. Оно и понятно – струившийся по дну русла хилый ручеёк легко перешел бы и ребёнок. Наскоро перестроившись, карлики двинули первые ряды птиц вниз по склону. Диатримы недовольно заверещали. Воды они терпеть не могли – и заставить их перейти даже почти сухое русло было не так-то просто. Первые птицы кое-как, нехотя, понукаемые наездниками, шагнули в ещё не просохшую грязь, тотчас провалившись по щиколотку в ил. Недовольное курлыканье стало почти оглушительным. Начался полный разброд. Вырвавшаяся вперёд птица неосторожно ступила в лужу и заорала благим матом, лапа её увязла, диатрима задёргалась, судорожно пытаясь освободиться; хозяин не удержался у неё на спине и шлёпнулся в позеленевшую воду, подняв фонтан брызг. Другие карлики сами пососкакивали прямиком в ил, ухватив своих птиц за длинные шейные перья, что было мочи потащили их вперёд. Страшное неукротимой силой войско разом превратилось в нестройную толпу, почти что беззащитную.
Таши и Тейко покосились друг на друга. Общая мысль пришла им в голову: эх, был бы сейчас рядом отряд охотников да Бойша со священным нефритом – ни один карлик вообще не ступил бы на правый берег Великой. Какой момент! Засыпать карликов стрелами, птиц – если какой угораздит перебраться – встретить копьями на крутизне… Умылись бы кровушкой гости низкорослые!
Диатриты шли через Великую. Ор стоял такой, что, казалось, сейчас сюда сбегутся все лесные и водные духи. Птицы рвались из рук поводырей, мотали головами, увенчанными страшными клювами; нескольких карликов, похоже, чуть не заклевали. И всё же мало-помалу клекочущий, курлыкающий поток полз и полз вперёд; оставшийся посреди сухого русла крошечный ручеёк, правда, едва не заставил диатрим повернуть назад, – но карлики, что было сил колотя птиц короткими копьецами, всё же заставили тех войти в воду.
– Ну чего вылупился? – яростно прошипел Таши в ухо Тейко. – В селение бежать надо, вождю сказать, людей предупредить!
Вырвавшийся вперёд всех карлик внезапно замер. Его птица уже одолела ручей и, довольно курлыкая, направлялась к высокому левому берегу Великой, смешно и брезгливо, точно цапля, задирая измазанные илом лапы; наездник вперился в заросли на левом берегу – как раз туда, где скрылись Таши и Тейко. А мгновение спустя замахал копьецом над головой, заверещал что-то неразборчивое – и его птица, точно безумная, рванулась вперёд, разбрызгивая полужидкий ил.
Верно, был то колдун либо шаман диатритов. И острым своим нюхом он учуял притаившегося в кустах врага. Учуял и отдал команду.
– Бежим! – Таши вскочил на ноги. Сейчас их, безоружных, могло спасти только умение бегать. Промедлили, протянули; и вот теперь придёется играть со смертью в догонялки.
Тейко не заставил просить себя дважды. Сорвался с места, точно вспугнутый заяц, лишь пятки засверкали. Таши ринулся следом. О поединке оба если и не забыли, то молча согласились, что покуда счёты сводить не время.
Они ринулись по узкой тропинке прочь от берега. Ветер засвистел в ушах; однако даже сквозь его свист из-за спин доносилось торжествующее курлыканье боевых птиц. На бегу Таши оглянулся – и внутри у него похолодело. Карлики с удивительным проворством одолели и оставшуюся часть речного русла, и крутой береговой откос. Заметив улепётывающую во все лопатки добычу, диатримы рванулись вперёд так, словно сам Дзар спустился с небес подпаливать им куцые хвосты.
Одна, две, три… шесть… десять… Таши сбился со счёта. Десятка полтора тварей мчались за ним – и расстояние сокращалось так быстро, словно Таши с Тейко сидя поджидали преследователей.
С отстранённым удивлением Таши заметил, что Тейко, лучший бегун рода, начал отставать. Лицо заливал пот, он, как выхваченная из воды рыба, хватал ртом воздух. Плохо дело. Спёкся Тейко. Так бывает, когда очень сильно чего-то испугаешься. Порой от испуга крылья на пятках вырастают, а порой ноги отнимаются и кажется – больше ни одного шага шагнуть не сможешь. Слаба оказалась душа в Тейко, и Таши с сожалением вспомнил о прерванном поединке; не появись чужинцы, быть бы Тейко битым – когда силы равны, побеждает тот, у кого характер твёрже.
Курлыкая, мчались диатримы.
Выбиваясь из сил, бежали Таши и Тейко; видя, что соперник всё больше и больше замедляет ход, Таши на бегу протянул ему руку; лицо Тейко исказилось, он, наверное, последним усилием воли протянутую руку оттолкнул и, словно вспомнив, кто он таков, рванул вперёд так, что мигом оказался впереди Таши на добрый десяток шагов.
