– А-а!.. – протянула она. – Пожаловали? Ну, заходите…
Таши поспешным движением надвинул шапку и не сумел сдержать вздоха разочарования. Злой колдун по-прежнему обретался где-то вдалеке, а у самой Йоги не было ни единой чёрной мысли. Обида была, боль, усталость, но настоящей злобы не было.
Внутри изба почитай что и не изменилась. Вновь, как и в прошлый раз, старуха выставила перед гостями угощение. Таши, чувствуя себя виноватым перед Йогой, старательно нахваливал всё, что появлялось перед ним: и жареное, и печёное, и варёное, и квашеное.
– Ну, как сходили? – спросила Йога, когда гости отвалились от съестного.
– Со всячинкой, матушка, – ответствовал Ромар.
– Дурень-то мой вас не обижал? А то как вернулся – всё смеётся, а дела не говорит.
– Нет, не обижал. Хотя шутки шутить он мастак. Кабы не был я белый как лунь, то седых волос он бы мне прибавил. Но зато лес стал чище, спокойней ходить будет.
Ромар неторопливо рассказал о путешествии на север: как с ночными карликами схлестнулись, как Слипь видали и Хурака кормили. Рассказал о детях лосося и о том, кто таков северный волшебник. О пещере промолчал и о корявом луке… Таши отметил про себя, что, значит, и ему об этом зря языком трепать не стоит. Пересказал, как род зиму мыкал. Йога вздыхала, тёрла кулаком под носом.
Потом спросила:
– И куда ж вы теперь?
– А вот и не знаю… – сказал Ромар. – Шли по чародееву душу и думали уже, что недалеко осталось, а он возьми да и упорхни неведомо куда. Ну а мы к тебе завернули, может, присоветуешь что?
Выслушав старика, Йога всплеснула руками, отбежала в дальний угол, порылась там в берестяном коробке, потом повернулась к Таши.
– И вы ради такой мелочи ноги топтали? Эх, мужичьё бестолковое! Привыкли на зверей охотиться, вот иного ничего и не умеете. Хоть бы девчонку спросили, она бы вас бабьей мудрости научила. Не вы должны бегать за ним, а он за вами бегать должен! Ну-ка, поворотись, дылда… – Йога приподнялась и приколола к шапочке подвесочку из красноватого сердолика. – И всего-то дел… Теперь тот, о ком ты думаешь, сам к тебе стремиться станет. Ох-хо, горе с вами… До такой простоты не додумались: приворотный амулет к шапке подвесить.
– Спасибо, бабушка, – сказал Таши.
Он и впрямь был благодарен, хотя ещё месяц назад взревел бы раненым бизоном при одной мысли, что его хотят заставить носить на шапке женскую бирюльку, девичье украшение. А теперь – вроде так и надо, главное, дело сделать, а что для этого нацепить придётся, то дело десятое.
– Только смотри, – предупредила старуха, – лиходей теперь на тебя всякую минуту выскочить может. Он, поди, сам не узнает, с чего бы его к тебе потянуло, а ты будь готов: поглядывай зорче. Сами же рассказывали, что он носится быстрей бегучей совы. – Йога почесала любимую бородавку и добавила: – Ежели он и впрямь такой быстроногий, то как бы он прямо сюда не влетел… Пошли-ка, сердешные, на улицу, а то переломаете мне всё хозяйство – кто чинить станет?
Ромар с Уникой послушно поднялись, и Таши вслед за ними. Выходя из дома, он захватил мешок и проверил, хорошо ли держится за плечами висящая шапка. На улице зорко обвёл взглядом светлый небосвод. Нет, всё спокойно. А он уже представлял, как злой чародей, оборотившись грозовой тучей, летит на зов приворотного талисмана…
Таши уселся на завалинку, попытал, крепко ли держится на шапке бирюлька. Эхма, ещё чуток, и обвешают меня амулетами, словно фигурку Лара перед праздником… Ну да ничего, перетерпим.
Уника сидит у стены, подставив лицо солнечным лучам. На лице бродит затаённая улыбка. Опять небось сын завозился в животе, вот Уника и прислушивается, что он там вытворяет. Таши вздохнул. Что за недоля такая? Унике скоро рожать, а они так и бродят по миру неприкаянно. Скорей бы уж словить поганца, скрутить ему башку, а уж там заживём. Диатритов назад погоним, в их пустыни, дом поставим в посёлке. Отдельной семьёй жить станем. Все живут на пять семей, а мы – сами по себе, шестой. И пусть кто-нибудь попробует косо посмотреть!..
Йога и Ромар тихонько беседовали. Таши сперва не прислушивался, потом разобрал отдельные слова и насторожился.
– …Сама не знаю, как он меня обошёл, – жалилась Йога. – Ведь человек с виду, как есть человек! И говорит по-нашему, и одежду носит, и оружие у него человеческое. Потом оказалось, что притворялся, – всё у них иное. Я и тогда чуяла, что не нашим духом от него пахнет, а как он появится, то обо всём забывала, дурная становилась, ровно девчонка. Околдовал он меня, что ли? Может, и околдовал… Я ведь дверь в избе повесила такую тяжеленную; запиралась от него, так он всё равно проходил – сама я отпирала или он через застреху проскальзывал?.. Не знаю.
«Это никак она о своём муже рассказывает! – догадался Таши. – Тьфу, погань! Ромар-то зачем слушает?.. Головой кивает, соболезнует. Плюнуть бы дуре в морщинистую рожу, чтобы знала наперёд!»
– …Он меня ни о чём не выспрашивал, сама, дурёха, ему всё обсказала, клятвы похерила… За то и мука мне, окаянной! Я уже на девятом месяце была, когда он насмеялся надо мной: показался в своём обличье. Тоже – человек с виду, только рот широкий, как у жабы, и волосы на голове торчком стоят, а по шее и спине гребнем спускаются. Явился вот так-то, а сам смеётся – он смешливый был. Спасибо, говорит, за науку, всему ты меня обучила. Теперь мне к дому пора. А тебе – счастливо гнить! Ну я ему и показала, что не всю мою науку он превзошёл. Шуганула его так, что он катком до самой реки катился. А что проку? С тех пор так и живу: все входы-выходы заговорила, от людей, от мира затворилась. А как дитё родилось, так меня всю опять перевернуло. Ты вот меня осуждаешь, а сам бы смог родное дитя в колыбели придушить? Смог бы, а?..
– Я тебя, Нешанка, не осуждаю, – тихо проговорил Ромар. – Я думаю, как нам дальше быть?
Таши с силой выдохнул воздух, успокаиваясь.
Сиди и помалкивай! Ромар лучше знает, что делать. Влез бы сейчас в чужой разговор и всё испортил. А Ромар вот головой покивал и о неведомых чужинцах всё, что можно, выведал. Кто знает, может чародей среди этих чужаков затесался? Трясёт гривой на шее, поминает Йогину науку. И ещё попомнить надо, что он глаза отводить мастак, настоящим человеком прикидываться.
Таши переменил позу и приготовился слушать дальше.
Однако беседе было не суждено длиться. Из смородинных зарослей вышел сын старой Йоги.
Мангас шёл своей всегдашней танцующей походкой, чуть ли не извиваясь по-змеиному, руки у него были пусты, и за спиной ничего не было, как бы не через чащу он шёл, где безоружный мигом потеряет свою никчёмную жизнь, а просто вышел прогуляться в местах знакомых и вполне безопасных. Так, впрочем, и было. Мангас гулял, бездельно шлялся по чащобам, где никто не мог противостоять ему. Хотя ублюдок и не искал подвигов, достойных его могучести. Он развлекался. Большая болотная лягуха, очумелая от страха и боли, скакала перед ним, напрасно ища спасения. Время от времени она пыталась замереть, стать невидимой, скрыться среди травы, получить хотя бы секундную передышку, но с ногтя преследователя с сухим треском слетала голубая искра, вонзалась в истерзанное лягушачье тельце, и квакушка против воли совершала новый громадный прыжок.
Таши подавил презрительную гримасу, с трудом сохранив на лице безразличное выражение. И это тот, кого он подозревал в умалишениях против всего мира! Прав Ромар – не может мангас быть неведомым чародеем. Это опасная, злобная и глупая пустышка, горе и вечная вина рехнувшейся от одиночества Йоги.
Скорее по привычке и для очистки совести Таши нащупал висящую за спиной шапку и надвинул её на лоб. Меховой колпак сдавил голову пылающим обручем. Пушистый хвостик заточенной спичкой вонзился в переносицу. В глазах мигнуло и за это мгновение мир успел перемениться. Всё, что прежде было главным, прочным и незыблемым, даже земля под ногами, истаяло, как тает в предутренний час лунный свет. Призрачные деревья окружали его, призрачные кусты и трава, призрачный мир. Зато небо надвинулось к самой земле, набрякло густой венозной кровью, опасно отяжелело, прогнулось, вытянувшись гигантским сосцом, набухшим словно вымя объягнившейся овцы. Это чудовищное питалище касалось темени бредущего мангаса. Оно судорожно сокращалось, проталкивая вниз переполнявшую его густоту, и после каждой перестальтической судороги с ногтя мангаса слетала голубая искорка, терзающая ничтожную лягушачью плоть. А по вздувшимся небесам волной проходила новая судорога, и казалось, сейчас небо не выдержит,
