Сэр Френсис позволил себе усмехнуться.
– У Грегори, как ты мог заметить, Робин, отсутствует чувство юмора. Мне бы хотелось повторить ему твои слова, чтобы посмотреть при этом на его лицо, но он слишком ценный слуга, чтобы им злоупотреблять.
– И вместо этого вы злоупотребляете мной, сэр, – заметил Робин.
– Если я это и делаю, то для блага королевства! – воскликнул Уолсингем, охваченный внезапной вспышкой гнева. – Я ставлю его превыше всего, и поэтому стараюсь по мере своих слабых сил обеспечить твою безопасность! – Успокоившись, он добавил более мягко: – Не думай, что я не забочусь о тебе, Робин. Будь у меня другой, столь же надежный и подходящий агент, я бы поручил эту миссию ему, а тебе предоставил бы возможность прославить свое имя под рев труб и грохот барабанов. Но время требует своего. Послушай, эта девушка знает о твоих планах насчет Золотого флота?
– Да.
– Ну, так пускай думает, что ты отправился охотиться за ним!
– А как же нападение Дрейка на Кадис с «Экспедицией» в качестве одного из его кораблей?
– Мы изменим ее название.
– Но не ее экипаж. Она строилась в Пуле и укомплектована тамошними жителями. Синтия не может этого не знать. Когда ей станет известно, что корабль отплыл без меня, что она обо мне подумает? Что я хвастун и трус, который сбежал при виде опасности…
Но Уолсингем вновь резко прервал его:
– Она в самом деле так подумает?
И снова честность и уверенность в своей возлюбленной опровергли доводы Робина.
– Нет, – тихо ответил он, и улыбка смягчила твердую складку его губ. – Но если я уеду, не сказав ей ни слова, а она, несмотря ни на что, будет продолжать верить в меня, это причинит ей жестокие страдания.
Уолсингем не возразил ему ни словом, ни жестом. Вместо этого он с достоинством заговорил о себе и своей семье:
– Моя семья, как и все прочие, о которых я слышал, имела свою долю радости и горя. Но лишь в последние месяцы я стал восхищаться женской храбростью и терпеливостью. Этим вечером ты видел мою дочь Френсис. Ее бодрость и дружелюбие наполняют жизнью этот дом. Она совсем недавно вышла замуж за молодого человека, принадлежащего к цвету английского рыцарства. Они – прекрасная и любящая чета. Но в любой момент к этим дверям может прискакать вестник с сообщением, что Филип Сидни пал на поле брани. И тем не менее, мы можем догадаться о страданиях, испытываемых Френсис, только по изредка мелькающей в ее глазах боли и дрожи голоса, которые она не в силах сдержать, Так что же, по-твоему, Френсис предпочла бы, чтобы Филип цеплялся за ее юбку, а не исполнял свои долг до конца? Нет! А разве твоя Синтия хуже ее? Я хотя и не знаю ее, но уверен, что это так! Потому что я знаю тебя, Робин, и не сомневаюсь, что твое сердце сделало правильный выбор!
Аргумент был если и не вполне справедливый, то искренний, и он сделал свое дело. Мысли Робина устремились к тому дню, когда он будет стоять в холле Эбботс-Гэп рядом с отцом, забывшим о своих муках, и Синтией с сияющими глазами и улыбкой на устах.
– Пусть будет по-вашему, – сказал он. – Но если Божья воля не даст мне возвратиться, кто-то должен сообщить Синтии, почему и с какими мучениями и верой я оставил ее, не простившись.
– Клянусь в этом надеждой на спасение души, – ответил Уолсингем. – Моя дочь Френсис будет твоим вестником.
Глава 14. Господин и слуга
Огромный галеас «Регаццона» плыл по спокойным сапфировым волнам мимо бурых холмов Испании. Легкий ветерок надувал паруса на трех мачтах и бушприте,[96] а на нижней палубе, под бортовыми орудиями, тридцать длинных весел вспенивали темную воду. Наступал полдень, и хотя был конец сентября, солнце ярко сияло в безоблачном небе. На корме корабля возвышались две башни – передняя была выше задней, поэтому матросу на шкафуте,[97] они казались двумя огромными ступенями. Выступающий за форштевень [98] бушприт отбрасывал на воде тень, похожую на гигантское копье, указывающее на корабль. Поросший лесом мыс Гата[99] на котором теперь стоит маяк, вытянулся к правому борту корабля и обрывался, открывая вид на глубокий Альмерийский залив.[100]
Адмиральская каюта с галереей над водой помещались на корме, у се закрытой двери стоял часовой, вооруженный мушкетом. Внутри каюты происходила странная сцена, наверняка озадачившая бы любого вошедшего. В кресле сидел худой итальянец средних лет. с хохолком светлых волос на макушке, окруженным лысиной, положив босую ногу на стоящий перед ним табурет, покрытый подушкой. Нога была достаточно безупречной по форме, чтобы удовлетворить вкус самой королевы Елизаветы, но несчастный громко стонал, словно испытывая жесточайший приступ подагры.
– Ой! – вопил он. – Madre de Dios![101] – Как только юноша, стоящий на коленях рядом с табуретом, держа пузырек с мазью для растираний, протягивал руку, человек разражался градом проклятий.
– Только посмей притронуться ко мне, свинья! Я прикажу содрать с тебя кожу, мошенник, и скормить по кусочкам рыбам! Ой-ой-ой! – Закрыв глаза, несчастный откинулся назад в кресле.
– Ничего не поделаешь – придется, – простонал он. – Эти шарлатаны-доктора и их дрянные рецепты!
Юноша зачерпнул ложечкой мазь и другой рукой взял вытянутую ногу так осторожно, словно драгоценную фарфоровую чашу.
– Что ты делаешь, негодяй! – закричал страдалец, хватаясь за палку, стоящую у кресла.
– Но, сеньор маркиз, – взмолился юноша, говоря по-испански с заметным итальянским акцентом, – мазь должна успокоить боль! Моя бедная матушка страдала так же, как вы, и…
