холодела в его жилах, потому что изо всех дверей на него смотрели застывшие в неподвижности люди. Они, казалось, окаменели. Те, к кому он только еще приближался, встречали его гробовым молчанием, но стоило ему пройти, как сзади тотчас раздавались отчаянные вопли: «Сквайр! Сквайр!» Когда он поравнялся с дамой в трауре, она упала без чувств поперек коридора прямо перед ним. Не решаясь остановиться, Израиль переступил через ее распростертое тело и все так же неторопливо проследовал дальше.
Через две-три минуты он достиг парадной двери, отодвинул засов, откинул цепь и вышел на вольный воздух. Ярко светила луна. Израиль все так же медленно направился через лужайку к лощине, за которой начинались поля. На полпути он оглянулся на дом и увидел, что к трем окнам фасада прильнули бледные люди, с ужасом созерцая необычайное видение. Он начал спускаться в лощину, и косогор скрыл его от их взглядов.
Теперь он шел по кочковатому, недавно скошенному лугу, усеянному стожками; по ту его сторону у подножья холма колыхалась белесая завеса тумана, а выше виднелась густая поросль молодых деревьев, над которыми там и сям возвышались сухие стволы с отвалившейся корой. Туман казался смутно различимой рекой, а роща — городом на ее берегах, над которым величественно вздымаются церковные шпили.
Нашему искателю приключений на миг померещилось, что он, точно по волшебству, вновь узрел Банкер-Хилл, реку Чарльз[58] и город Бостон — такими, какими он видел их в достопамятную ночь на семнадцатое июня. То же время года, та же луна, те же стожки сена на скошенном лугу — они еще прикрывали этим сеном наспех сооруженный редут.
Словно околдованный, Израиль опустился на стожок и предался воспоминаниям. Однако он не спал столько ночей, что эти грезы не замедлили бы смениться еще более хаотичными снами, если бы он тотчас не заставил себя встать и пойти дальше, испугавшись, как бы предательская дремота не положила конец его столь удачно начавшемуся предприятию. Тут ему пришло в голову, что наряд, который открыл перед ним двери дома сквайра Вудкока, теперь может его погубить. Ночью родственники, близкие друзья и домочадцы покойного могли принять его за привидение, но днем люди, не знавшие сквайра Вудкока, скорее всего схватят его как вора. Теперь он горько сожалел, что не догадался надеть костюм сквайра поверх своего собственного — ведь тогда ему было бы достаточно просто сбросить кафтан, чтобы явиться в своем прежнем виде.
Размышляя над этим затруднением, он продолжал идти вперед, как вдруг заметил, что ярдах в пятидесяти от него на поле среди всходов не то пшеницы, не то ячменя прямо на его пути стоит какой-то человек в черном. Мрачный незнакомец был неподвижен, и его вытянутая рука зловеще указывала в сторону жилища усопшего помещика. В смятенной душе почти отчаявшегося Израиля столь непонятное зрелище не замедлило пробудить суеверный страх. Совесть мучительно укоряла его за ужас, который его хитрость посеяла в сердцах домочадцев сквайра, и застывший жест незнакомца был, мнилось ему, исполнен некоего нечеловеческого значения. Но затем мужество вернулось к нему, и он решил испытать своего таинственного противника. И вот с той же величавой медлительностью, с какой он шествовал по коридору, призрак сквайра Вудкока решительно взмахнул тростью и пошел прямо на незнакомца.
Израиль приблизился — и содрогнулся. Темный рукав хлопал по костлявой руке скелета. Вместо лица маячило смутное жуткое пятно. Нет, это был не человек.
Однако ноги невольно продолжали нести Израиля вперед, и, подойдя к незнакомцу почти вплотную, он увидел перед собой огородное пугало.
Облегченно вздохнув при этом открытии, наш искатель приключений принялся подробно рассматривать обманчивую фигуру, которая, судя по всему, была сооружена с большим искусством, возможно, каким-нибудь разорившимся портным, привыкшим иметь дело с манекенами. Одето пугало было по всем правилам: мятая треуголка, драная куртка, ветхие плисовые штаны и длинные шерстяные чулки, испещренные дырами. Все это было искусно набито соломой и укреплено на шестах. Большой отвисший карман куртки — по-видимому, бывшей собственности какого-нибудь батрака — так и манил пошарить в нем. Сунув туда руку, Израиль вытащил крышку от табакерки, обломок курительной трубки, два ржавых гвоздя и три сухих пшеничных колоска. После этого он вспомнил, что и в кафтане сквайра есть карманы. Порывшись в них, он обнаружил прекрасный носовой платок, очешник и кошелек с золотыми и серебряными монетами — всего чуть больше пяти фунтов. Вот так разнится содержимое карманов у пугал и у богатых помещиков. Надо заметить, что, переодеваясь в тайнике, Израиль не забыл переложить собственные деньги из кафтана в карман жилета, который он не стал снимать.
Израиль еще раз внимательно осмотрел чучело и вдруг подумал, что, хоть костюм этот и очень жалок, все же здесь ему представляется случай избавиться от сулящего всяческие беды наряда сквайра. А кто знает, когда еще выпадет ему возможность переодеться? Рассвет же он во что бы то ни стало должен встретить в другой одежде. После сделки, которую он заключил со стариком землекопом, ускользнув из харчевни вблизи Портсмута, ему уже не были страшны даже самые жалкие лохмотья. К тому же он знал и не раз убеждался на опыте, что человек, не желающий привлекать к себе внимание, должен одеваться как можно хуже. Ибо кто не отвернется, завидев гнусное создание — Нищету, которая приближается в рваной шляпе и заплатанной куртке?
Не раздумывая более, Израиль сбросил одежду сквайра и облекся в наряд чучела, предварительно не без труда вытряхнув солому, которую солнце и дождь, постоянно сменяя друг друга, давно уже превратили бы в прах, если бы ее не склеивала липкая плесень. Но как он ни старался, в подкладке куртки и в штанинах все же осталось достаточно гнилых соломинок, чтобы вызывать нестерпимый зуд.
Теперь ему предстояло разрешить важнейший нравственный вопрос: что делать с кошельком? Можно ли назвать присвоение кошелька при подобных обстоятельствах воровством? Хорошенько все обдумав и не упустив из вида, что покойный помещик не успел выплатить ему обещанное вознаграждение за доставку депеш, Израиль пришел к выводу, что может со спокойной совестью считать эти деньги своими. И каждый милосердный судья, несомненно, согласится с ним. Да и что еще было ему делать с кошельком? Вернуть родственникам? Безумная опрометчивость! Подобная непонятная честность могла бы привести лишь к одному: его арестовали бы либо как беглого военнопленного, либо как грабителя. Одежду же сквайра, его платок и очешник следовало уничтожить незамедлительно. Израиль направился к соседнему болотцу, утопил все это в трясине, а сверху набросал комья сырой земли. Затем он вернулся на пшеничное поле, сел, укрывшись от ветра за большим валуном ярдах в ста от того места, где прежде торчало пугало, и принялся обдумывать, что предпринять дальше. Однако ночная прогулка после стольких тревог и бессонных ночей вскоре возымела свое действие, и на этот раз стряхнуть дремоту оказалось труднее, чем когда он отдыхал на стожке. К тому же, сменив одежду, он несколько успокоился. И вот почти мгновенно наш скиталец погрузился в глубокий сон.
Когда Израиль проснулся, солнце стояло уже высоко. Оглянувшись, он заметил вдалеке приближающегося работника с вилами, который, казалось, должен был пройти неподалеку от него. Наш искатель приключений тут же сообразил, что этот человек, несомненно, хорошо знает пугало, а может быть, и сам его соорудил. Что, если, заметив его исчезновение, он предпримет поиски и обнаружит вора, который столь неблагоразумно остался в такой опасной близости от арены своих действий?
Заметив, что батрак спускается в лощину, Израиль, едва он скрылся из виду, опрометью бросился к тому месту, где прежде торчало пугало, нахлобучил шляпу на самый нос, выпрямился, вытянул руку в сторону господского дома и, замерев в этой позе, стал выжидать дальнейших событий. Вскоре батрак поднялся на пригорок, приблизился и, замедлив шаги, бросил на Израиля внимательный взгляд, как будто у него была привычка проверять, не случилось ли чего с пугалом. Едва батрак отошел на приличное расстояние, как Израиль покинул свой пост и помчался напрямик через поля по направлению к Лондону. Однако на меже он задержался, чтобы посмотреть, ушел ли батрак, и к величайшему своему огорчению обнаружил, что тот следует за ним, видимо пораженный изумлением, о чем ясно свидетельствовали быстрота его бега и его жесты. Вероятно, батрак оглянулся прежде, чем Израиль догадался сделать то же. Израиль застыл на месте, не зная, как поступить. Но ему тут же пришло в голову, что именно неподвижность может оказаться наиболее спасительным средством. И, опять вытянув руку в сторону господского дома, он вновь замер и вновь стал выжидать дальнейших событий.
В этот раз, указав на дом, Израиль одновременно указывал и на батрака, который приближался именно с той стороны. Это обстоятельство внушило нашему скитальцу надежду, что столь грозное
