первого офицера, который сполз к самому трапу, когда куттер внезапно накренился, покатившись к ветру. Он направился к корме и услышал стон второго офицера, лежавшего там под вантами.
— Что все это означает? — спросил незнакомец у Израиля.
— А то, что меня, янки, насильно завербовали на королевскую службу, и в благодарность я захватил этот куттер.
Испустив возглас изумления, командир шлюпки посмотрел на тело, распростертое под вантами, и сказал:
— Он вряд ли выживет, но мы отвезем его к капитану Полю в подтверждение твоих слов.
— К капитану Полю! К Полю Джонсу? — воскликнул Израиль.
— К нему самому.
— Я так и думал. Мне сразу показалось, что это он окликал куттер. Услышав голос капитана Поля, я и решился захватить судно.
— Да, капитан Поль — сущий дьявол, когда требуется сделать из человека тигра. Но где остальная команда?
— За бортом.
— Как? — воскликнул офицер. — Ты отправишься с нами на «Скитальца». Капитан Поль найдет тебе подходящее дело.
Раненого спустили в шлюпку, и, отвалив от куттера, на котором теперь не осталось ни одной живой души, она направилась к своему кораблю. Однако офицер умер прежде, чем его подняли на борт.
Когда Израиль поднялся по трапу, он увидел на освещенной боевыми фонарями палубе около трехсот моряков, а впереди них невысокого щеголеватого человека весьма разбойничьего вида в шотландском колпаке с золотым обручем.
— Мерзавец! — сказал он. — Как ты смел заставить меня гоняться за твоей лоханкой? А где остальной твой сброд?
— Капитан Поль, — ответил Израиль. — Мы, кажется, знакомы. Если не ошибаюсь, несколько месяцев назад в Париже я предлагал вам свою постель. Как поживает Бедный Ричард?
— Черт побери! Да это, никак, курьер? Курьер-янки! Но как же так? На английском таможенном куттере?
— Меня насильно завербовали. Вот как это получилось…
— А где же остальные? — спросил Поль, поворачиваясь к офицеру.
Тот кратко сообщил ему все, что узнал от Израиля.
— Будем топить куттер, сэр? — спросил комендор, подходя к капитану Полю. — А то сейчас самое время. Он совсем рядом с нами, за кормой. Наклонить пару пушек — и дело с концом: утонет, как расстрелянный покойник.
— Нет. Пусть плывет в Пензанс[63] безмолвным предвестником того удара грома с ясного неба, который обещает им Поль Джонс.
Затем, отдав распоряжения относительно курса и приказав немедленно доложить ему, если на горизонте будет замечен парус, Поль отвел Израиля в свою каюту.
— А теперь расскажи мне поподробнее свои приключения, мой русый лев. Как все это произошло? Да не стой! Садись вот сюда, на рундук. Я — морской владыка самого демократического толка. Садись же и рассказывай! Впрочем, погоди: сначала тебе не помешает хлебнуть грогу.
Когда Поль протянул ему графин, взгляд Израиля упал на его руку.
— Я вижу, вы больше не носите колец, капитан. Оставили их для безопасности в Париже?
— Да. У одной маркизы, — самодовольно ответил Поль с фатовской сентиментальностью, которая странно не вязалась со всем его мрачным дикарским обликом.
— Пожалуй, от колец в море только одно беспокойство, — продолжал Израиль. — Во время моего первого плаванья — мы шли в Вест-Индию — я носил на этом вот среднем пальце кольцо одной девушки, и стоило мне недельку повозиться с мокрыми шкотами, как оно въелось в мясо и так сжало палец, что я не знал, куда деваться от боли.
— А девушка так же крепко въелась в твое сердце?
— Эх, капитан! Девушки забывают до того быстро, что где уж тут крепко их любить!
— Гм! По-видимому, ты, вроде меня, знался с графинями, а? Однако я жду твоей повести: тряхни-ка русой гривой, мой лев, рассказывай!
После чего Израиль поведал ему свою историю во всех подробностях.
Когда он умолк, капитан Поль устремил на него сочувственный взгляд. Его дикое одинокое сердце, не способное испытывать жалость к баловням судьбы, огражденным от боли и страданий, открылось для человека, который, как и он сам, одинокий, лишенный дружеской поддержки, тем не менее яростно боролся против враждебного рока.
— Ты ведь рано ушел в море?
— Еще совсем мальчишкой.
— Мне было двенадцать, когда я ушел в первое плаванье из Уайтхейвена. Вот таким, — капитан Поль поднял руку фута на четыре над полом. — Я был до того щуплый, и вид у меня в синей куртке был до того потешный, что меня прозвали мартышкой. Ничего, скоро они дадут мне другое прозвище. Ты когда-нибудь бывал в Уайтхейвене?
— Нет, капитан.
— А то бы ты наслушался обо мне всяких гнусностей! Там и сейчас рассказывают, будто я, такой кровожадный и трусливый пес, забил до смерти матроса Мунго Максвелла. [64] Это ложь, бог свидетель! Я приказал его выдрать, потому что он был негодяй и мятежник. Однако умер он своей смертью, и не тогда, а на борту другого корабля! Но к чему говорить об этом! Раз они не поверили показаниям, которые под присягой давали беспристрастные свидетели в лондонских судах, полностью меня оправдывая, так с какой стати они поверят моим словам, словам заинтересованного лица? Если клевета, даже самая лживая, замарает доброе имя человека, она липнет к нему крепче доброй славы, как черная смола липнет крепче белого крема. Но пусть клевещут! Я дам этим клеветникам основания для их злобы. В последний раз покидая Уайтхейвен, я поклялся, что если когда-нибудь еще и вступлю на его мол, то лишь как Цезарь в Сандуиче,[65] как чужестранный завоеватель. Вперед, мой добрый корабль, ты несешь меня к мести!
Люди, скрывающие под маской беззаботного самообладания жгучие страсти, в любой миг могут поддаться внезапной вспышке гнева. Хотя обычно они сохраняют власть над собой, все же стоит им хоть в малости утратить ее, как они теряют всякую сдержанность — по крайней мере, на время. Так и случилось с Полем. Сочувствие, которое внушил ему Израиль, послужило толчком к этим бурным излияниям. Едва минута откровенности миновала, он, казалось, очень пожалел о своей откровенности. Однако, ничем этого не выдав, он сказал шутливым тоном:
— Вот видишь, любезный друг, какой я кровожадный каннибал. Ну как, хочешь служить на моем корабле? Служить под начальством капитана, который забил до смерти беднягу Мунго Максвелла?
— Я буду счастлив, капитан Поль, служить под началом человека, который, смею сказать, поможет забить до смерти всю английскую нацию!
— Так, значит, ты ненавидишь англичан?
— Как гадюк! Они чуть не год травили меня, словно взбесившегося пса, — со злобой и отчаяньем воскликнул Израиль, вспомнив о мучениях, которые ему пришлось претерпеть.
— Ну, давай руку, мой лев, встряхни еще раз своей льняной гривой! Ей-богу, ты мне полюбился — так отлично ты умеешь ненавидеть. Будешь моим доверенным — стоять на часах у моей каюты, спать рядом со мной, править моей шлюпкой, сопровождать меня во время высадок. Ну, что скажешь?
— Скажу, что рад этому.
— Ты храбрый и честный малый. Первый человек среди миллионов, населяющих землю, кто пришелся мне по душе. Ну, наверное, ты устал. Устраивайся в этой каюте — она моя. Ты ведь предложил мне свою постель в Париже.
— Однако вы от нее отказались, капитан, и я последую вашему примеру. Где вы спите?
— Милый мой, я по три ночи не смыкаю глаз. Уже пять дней, как я не раздевался.
— Эх, капитан, вы спите так мало, а думаете так много, что умрете молодым.
