— Я это знаю, и хочу этого, и добьюсь этого. Кому охота превратиться в дряхлую развалину? Что скажешь о моем шотландском колпаке?
— Он вам к лицу, капитан.
— Вот как? А впрочем, шотландский колпак и должен быть к лицу шотландцу. Я ведь по рождению шотландец. А этот золотой обруч тут не лишний?
— Обруч мне нравится, капитан. Ну, прямо корона на короле.
— Неужто?
— Из вас вышел бы король покрасивее Георга Третьего.
— А ты разве видел эту старую бабу? Расхаживает в фижмах[66] и обмахивается веером из павлиньих перьев, ведь так? Ты его видел?
— Так же близко, как теперь вижу вас, капитан. В садах Кью, где я чистил дорожки. Мы с ним минут десять разговаривали совсем одни.
— Дьявол! Какой случай! Если бы там был я! Какая возможность похитить английского короля и на быстроходном кораблике умчать его в Бостон заложником американской свободы! Ну, а ты что сделал? Неужели так просто стоял и смотрел на него?
— Дурные мысли меня, правда, смущали, капитан, но я с ними справился. А к тому же король обошелся со мной по-хорошему, как честный человек. Да воздаст ему бог за это. Но я еще прежде отогнал от себя искушение.
— А! Наверное, прикидывал, не приколоть ли его. И очень хорошо, что передумал. Это была бы порядочная гнусность. Никогда не убивай королей, а только похищай их. Королю больше пристало быть краденым конем, чем падалью. Во время этой вот моей экспедиции я собираюсь посетить земли графа Селкирка,[67] доверенного советника и любимого друга Георга Третьего. Но я не дам и волоску упасть с его головы. Когда я заполучу его к себе на борт, он займет здесь лучшую каюту и я для него обобью ее атласом. Я буду угощать его вином и вести с ним дружеские беседы; отвезу в Америку и введу его сиятельство в лучшее тамошнее общество. Только во время визитов его будут сопровождать два стражника, переодетые лакеями. Ибо не забудь, что граф будет выставлен на продажу — за такой-то выкуп. Другими словами, к кафтану знатного вельможи лорда Селкирка будет пришпилена его цена, как у любого раба на аукционе в Чарлстоне.[68] Однако, любезный мой обладатель русой гривы, ты каким-то образом ухитряешься выведывать все мои секреты, хоть при этом и рта не раскрываешь. Твоя честность — это магнит, который притягивает мою откровенность. Но я рассчитываю на твою преданность.
— Я буду надежным сундуком для ваших планов, капитан Поль. Сколько бы вы их мне ни доверили, до них никто не доберется, если вы сами не отомкнете замка.
— Хорошо сказано. А теперь ложись, это тебе необходимо. Спокойной ночи, червонный туз.
— Это больше подходит вам, капитан Поль, тому, кто в одиночестве возглавляет колоду.
— В одиночестве? Да, конечно: главная карта не может не быть одинокой, дорогой мой козырь.
— И снова я верну эти слова по принадлежности. Это вам быть козырным тузом, капитан Поль! И пусть никто никогда вас не побьет. Ну а меня — двоечку там или троечку в хвосте вашей масти — заберет любой валет или король, как это уже не раз бывало.
— Ну-ну, мой милый, никогда не пророчь другому судьбу лучше, чем самому себе. Но в усталом теле и душа устает. В постель, в постель! А я поднимусь на палубу и распоряжусь, чтобы на твою колыбельку поставили побольше парусов.
И они расстались до утра.
Глава XV
ОНИ ПОДХОДЯТ К ОСТРОВУ ЭЙЛСА-КРЕЙГ
На следующее утро Израиль был назначен квартирмейстером — унтер-офицером, которого обычно выбирают среди простых матросов и который в силу своих обязанностей большую часть времени проводит на юте, где находится капитан. Он должен следить в подзорную трубу, не появится ли на горизонте парус, спускать и поднимать флаг, а кроме того, наблюдать за рулевым. Поскольку на военных кораблях квартирмейстеров выбирают из числа не только наиболее опытных, но также и наиболее уважаемых и умных матросов, то нет ничего удивительного, что капитан и офицеры нередко держатся с ними почти как с равными. Таким образом, став квартирмейстером, Израиль уже по долгу службы постоянно находился в обществе Поля, и хотя они беседовали друг с другом на палубе почти так же фамильярно, как и в уединении каюты, это никого не удивляло и не порождало никаких кривотолков.
В начале апреля они шли вдоль берегов Уэльса, чьи величественные, увенчанные снегом горы так напоминают Норвегию. День выдался ясный и прохладный. Дул свежий, бодрящий ветер. И корабль, бегущий между Ирландией и Англией на север в Ирландское море, в самое сердце английских вод, пофыркивал, стряхивал пену с бушприта и, казалось, чувствовал всю бесшабашную дерзость того, кто затеял эту неслыханную экспедицию. Поль Джонс, выйдя на маленьком суденышке из военного французского порта, где стояло множество линейных кораблей, в одиночестве направлялся на единоборство со всем английским флотом. Вооруженный лишь метательными снарядами своей единственной крюйт- камеры, Поль, как древле юный Давид,[69] бросал вызов британскому Голиафу. В наши дни невозможно даже вообразить все трудности подобного предприятия. Это значило идти прямо на жерла пушек, равнодушно подставлять себя любым опасностям и смерти — подобный замысел мог увлечь лишь человека, пренебрегающего всеми предосторожностями дней войны и всеми обязательствами дней мира, человека, в чьем сердце мстительное негодование и раненое честолюбие оскорбленного героя соединяются с отчаянной ожесточенностью ренегата. То ли Кориолан[70] морей, то ли помесь джентльмена и волка.
На возвышении квартердека, где рядом с ним не было никого, кроме верного квартирмейстера, Поль позволил себе быть откровенным с Израилем и удовлетворил его естественное желание узнать кое-какие подробности об их экспедиции. Поль стоял, держась за ванты бизань-мачты и легко раскачиваясь над морем в небрежной позе, которая столь гармонировала с его дерзкой храбростью. Возле него расхаживал взад и вперед Израиль, то прижимая к глазу подзорную трубу, то беря ее под мышку (сущее воплощение благоразумной бдительности), и слушал рассказ капитана. Оказалось, что в ту ночь, когда Израиль приютил Поля в своей парижской спальне, герцог Шартрский и граф д'Эстен явились к доктору Франклину, чтобы сообщить полномочному комиссару колоний об окончательном согласии французского короля на снаряжение вооруженной американской экспедиции против англичан под его, комиссара, руководством. Дело было весьма деликатным. Хотя Франция стояла на грани вооруженного столкновения с Англией, официально война объявлена не была. Разумеется, подобная неопределенность как нельзя более благоприятствовала предприятиям, вроде предложенного Полем Джонсом.
Не будем подробно рассказывать о том, как капитан Поль и доктор Франклин готовили экспедицию, — достаточно сказать, что одержимый морской скиталец добился исполнения своего заветного желания и принял единоличную команду над вооруженным кораблем в английских водах — кораблем, имевшим законное право плавать под американским флагом, так как в сундучке его капитана хранился патент офицера американского военного флота. Он отправился в плаванье без каких-либо инструкций. Редкая проницательность доктора Франклина, позволявшая ему постигать самые редкие натуры, подсказала этому мудрецу, что ищущий добычи доблестный авантюрист вроде Поля Джонса, как и ищущий добычи лев, по самой своей природе — одинокий воин. «Оставьте его в покое», — ответил мудрец некоему государственному мужу, который захотел было стеснить свободу Поля, прислав ему пакет с инструкциями.
Для разрешения вопроса о том, считать ли Поля Джонса разбойником, героем или и тем и другим вместе, было пущено в ход немало тончайшей казуистики. Однако война и воины, как политика и политики, как вера и верующие, не терпят никакой умозрительности.
На второй день после того, как Израиль обосновался на борту «Скитальца», новоявленный
