умер, о нем почти не вспоминали. Разговор шел только о том, как распорядиться его сундуком, в котором, по предположениям, хранились деньги, так как он всегда был заперт. Кто-то вызвался взломать сундук и распределить содержимое — одежду и все остальное, — прежде чем капитан потребует его к себе.
Я и еще несколько человек старались отговорить товарищей от такого самоуправства, как вдруг донесшийся из кубрика крик заставил всех вздрогнуть. Там оставались лишь двое больных, не имевшие сил вскарабкаться на палубу. Мы сошли вниз и увидели, что один из них лежит на сундуке при смерти. Во время припадка он вывалился из койки и теперь был без сознания. Его глаза были открыты и устремлены в одну точку, он судорожно дышал. Матросы попятились от него. Доктор, взяв руку больного, несколько мгновений держал ее в своей, а затем, вдруг отпустив, воскликнул:
— Он скончался! — Тело немедленно вынесли по трапу.
Вскоре расстелили еще одну старую койку, и мертвого моряка зашили в нее, как и первого. Однако на этот раз матросы настаивали на дополнительном обряде и потребовали, чтобы принесли библию. Но не только библии, даже молитвенника ни у кого из нас не оказалось. Когда это выяснилось, португалец Антоне, уроженец островов Зеленого Мыса, вышел вперед, что-то пробормотал над телом своего земляка и пальцем начертил сверху на койке большой крест. Лишь после этого мертвец был отправлен в свой последний путь.
Эти два человека погибли от вошедшей в поговорку матросской невоздержанности, еще усилившейся по вполне понятным причинам; но оба они, если бы находились на берегу и подверглись надлежащему лечению, без всякого сомнения, поправились бы.
Вот какова судьба матроса! Он получает последний пинок, и больше до него никому нет дела.
Остаток этой ночи никто из нас не спал. Многие провели ее на палубе, пока окончательно не рассвело, рассказывая друг другу те таинственные морские истории, какие неизбежно должны были возникнуть в памяти в связи с происшедшим событием. Как ни мало верил я в подобные небылицы, слушая некоторые из них, я не мог оставаться спокойным. Сильней всего меня потряс рассказ плотника.
…Однажды на пути в Индию у них на борту появилась лихорадка, которая за несколько дней унесла половину экипажа. После этого матросы стали по ночам лазить на мачты только по двое. Когда приходилось брать рифы на марселях, у ноков реев появлялись призраки; а при поворотах на другой галс сверху слышались чьи-то голоса. Самого плотника, когда он в шторм взобрался вместе с другим матросом на грот- мачту, чтобы убрать брамсель, чуть не сбросила вниз чья-то невидимая рука; а его товарищ клялся, что его смазало по лицу мокрой парусиновой койкой.
Подобного рода истории выдавались за святую истину людьми, называвшими себя очевидцами.
Вероятно, не все знают, что среди невежественных моряков к уроженцам Финляндии, или финнам, относятся с особым суеверием. По той или иной причине, так и оставшейся для меня неясной, их считают наделенными даром ясновидения и способностью подвергать сверхъестественному мщению тех, кто их обижает. Поэтому они пользуются среди матросов большим влиянием. Мне в разное время пришлось плавать с несколькими финнами, и все они были людьми, которые легко могли произвести такое впечатление, во всяком случае на умы, склонные верить в потусторонние силы.
У нас на «Джулии» тоже был один из таких морских пророков — старик с волосами цвета соломы, всегда ходивший в самодельной шапке из невыделанной тюленьей кожи и носивший табак в объемистом кисете из того же материала. Ван, как мы его называли, на вид казался спокойным, безобидным человеком, и на проявляемые им по временам странности наша команда до сих пор не обращала внимания. Теперь, однако, он выступил с предсказанием, замечательным тем, что оно в точности исполнилось, хотя и не совсем в том смысле, какой он имел в виду.
В ночь похорон он положил руку на старую подкову, прибитую на счастье к фок-мачте, и торжественным тоном сказал, что меньше чем через три недели на «Джулии» не останется и четвертой части из нас — остальные к тому времени навсегда расстанутся с нею.
Кое-кто рассмеялся; Жулик Джек назвал его старым дураком. Но в общем предсказание произвело на матросов большое впечатление. Несколько дней после этого на судне стояла относительная тишина, и разговоры по поводу недавних событий велись такие странные, что их можно было объяснить лишь пророчеством финна.
Лично я считаю, что оно имело некоторое влияние на все случившееся в дальнейшем. Оно заставляло нас помнить о нашем поистине критическом положении. Доктор Долговязый Дух тоже часто делился со мной своими опасениями; как-то он честно признался мне, что отдал бы многое, чтобы благополучно высадиться на любой из окружавших нас островов.
Никто, вероятно, кроме старшего помощника, в точности не знал ни того, где мы сейчас находились, ни того, куда мы направлялись. Капитан — полное ничтожество — болел и не выходил из каюты; не лучше обстояло дело и с многими из его людей, чахнувшими в кубрике.
То обстоятельство, что мы при таких условиях продолжаем держаться открытого моря, казалось нам довольно странным с самого начала, а теперь оно не имело, по-видимому, никакого оправдания. К тому же нас не покидала мысль, что наша судьба всецело находилась в руках безрассудного Джермина. Случись с ним какая-либо беда, мы остались бы без штурмана. Ведь, по словам самого Джермина, на протяжении всего плавания местонахождение судна определял только он, ибо капитан обладал недостаточными познаниями в навигационном деле.
Впрочем, как это ни странно, подобного рода мысли, если и приходили на ум матросам, то лишь очень редко. Они были склонны только к суеверному страху; и когда, в явном противоречии с предсказанием финна, состояние больных несколько улучшилось, к матросам постепенно вернулось прежнее настроение, и воспоминания о пережитом мало-помалу изгладились из их памяти. Через неделю непригодность «Джульеточки» к плаванию в море, и прежде нередко служившая объектом насмешек, снова стала для всех темой веселых острот. В кубрике Жулик Джек то и дело ковырял ножом мокрые гнилые доски, отделявшие нас от смерти, и, отбрасывая щепки, отпускал морские шуточки.
Что касается еще не поправившихся матросов, то вряд ли они были настолько больны, чтобы у таких беззаботных людей, как они, могли возникнуть серьезные опасения — во всяком случае в данное время. И даже самые тяжелые больные старались воздерживаться от жалоб.
Надо сказать, что матросы очень не любят, когда кто-нибудь заболевает в море, и не обращают на него почти никакого внимания; поэтому, даже сильно расхворавшись, они обычно пытаются скрыть свои мучения. Они не сочувствовали другим и не ждут, чтобы им сочувствовали. В этих случаях поведение моряков так противоречит их обычному великодушию на берегу, что вызывает крайне неприятное чувство у новичка, впервые очутившегося в их обществе на судне.
Иногда, правда редко, наши больные начинали ругаться по поводу того, что их держат в море, где от них нет никакого прока, между тем как им следовало бы находиться на берегу и на пути к выздоровлению. Тогда старший помощник говорил:
— Чего там! Выше нос, выше нос, ребята! — И ему кое-как удавалось прекратить ворчание.
Было, впрочем, одно обстоятельство, о котором я до сих пор упоминал лишь мельком и которое сильней всего способствовало примирению многих со своим положением. Регулярно два раза в день все получали порцию писко; его раздавал у шпиля юнга, наливая в маленькие жестяные стопки, которые назывались «чарками».
Пристрастие матросов к крепким напиткам общеизвестно; но в Южных морях, где их так трудно достать, чистокровный моряк готов на любые жертвы ради своей любимой «чарки». В нынешние времена на американских китобойных судах, плавающих в Тихом океане, и не помышляют о том, чтобы держать запас спиртных напитков для раздачи матросам; обычно их не выдают даже во время самой тяжелой работы. Однако все сиднейские китобойцы до сих пор придерживаются старинного обычая, и водка относится к числу обязательных продуктов, захватываемых ими в плавание.
Во время стоянок выдача писко прекращалась — несомненно с той целью, чтобы повысить привлекательность пребывания в открытом море.
И вот из-за отсутствия настоящей дисциплины наши больные, не довольствуясь той дозой, которую они получали в качестве лекарства, частенько являлись на палубу, чтобы за компанию выпить положенную «чарку»; в добавление ко всему каждый канун воскресенья отмечался «субботними бутылками», как их именуют на английских судах. С наступлением темноты в кубрик присылали две бутылки: одну для штирбортной вахты, а другую для бакбортной.
