положении обрадовались им. Через день-два французский военный корабль должен был уйти в Вальпараисо, обычное место встреч английских тихоокеанских эскадр; несомненно, Уилсон собирался перевезти непокорную команду на фрегат, чтобы тот доставил ее в Вальпараисо и передал в руки военно- морских властей. Если такое предположение окажется правильным, то, по мнению наших наиболее опытных товарищей, нас ожидает лишь не слишком приятное плавание на одном из кораблей ее величества и скорое освобождение по прибытии в Портсмут.
И вот мы принялись надевать на себя всю одежду, какую только могли — куртку поверх куртки и штаны поверх штанов, чтобы быть готовыми к отправке в тот самый момент, когда поступит распоряжение. На военных кораблях не разрешают держать ничего лишнего на палубе, а потому, если нас повезут на фрегат, сундуки с их содержимым придется оставить.
Через час первый катер с «Королевы Бланш» подошел к «Джулии», имея на борту восемнадцать или двадцать матросов, вооруженных тесаками и абордажными пистолетами, несколько офицеров, конечно при шпагах, и консула в официальной треуголке, у кого-то позаимствованной для такого случая. Шлюпка была выкрашена в «пиратский черный цвет», ее команда состояла из смуглолицых мрачных парней, а офицеры оказались необыкновенно свирепыми на вид французиками. Все было рассчитано на то, чтобы устрашать, для чего, несомненно, консул их и привез.
Нас снова собрали на корме и стали вызывать по одному; каждому торжественно напоминали, что ему предоставляется последняя возможность избежать наказания, а затем задавали вопрос, продолжает ли он отказываться от выполнения своих обязанностей. Ответ следовал мгновенно: «Да, сэр, отказываюсь». Кое- кто пускался было в пояснения, но Уилсон прерывал их и приказывал преступнику спуститься в катер. В большинстве случаев это распоряжение немедленно исполнялось, причем некоторые матросы принимались прыгать и скакать, как бы показывая, что они не только полностью сохранили свои физические силы, но и готовы подчиниться любым разумным требованиям.
Все больные, за исключением двух, отобранных для отправки на берег, открыто заявили о своей решимости никогда больше не дотрагиваться до снастей «Джулии», если бы даже они сразу совершенно поправились, и последовали за нами в катер. Они были в прекрасном настроении, в столь прекрасном, что кем-то было высказано сомнение, так ли уж они больны, как утверждают.
Купора выкликнули последним; мы не слышали его ответа, но он остался. О маори никто не вспомнил.
Как только мы отвалили от судна, раздалось троекратное громкое ура, за что Жулик Джек и другие получили строгий нагоняй от консула.
— Прощай, «Джульеточка», — воскликнул Адмиралтейский Боб, когда мы огибали нос нашего судна.
— Не свались за борт, Каболка, — сказал кто-то несчастному сухопутному растяпе, который вместе с Ваймонту, Датчанином и другими, оставшимися на судне, смотрел на нас с бака.
— Прокричим в ее честь еще трижды! — воскликнул Салем, вскакивая на ноги и размахивая шапочкой над головой.
— Эй, ты, проклятый негодяй, — заорал командир отряда, ударив его плашмя шпагой по спине, — веди себя смирно!
Мы с доктором, как наиболее благоразумные, спокойно сидели на носу катера; хотя я не жалел о содеянном, меня одолевали далеко не веселые мысли.
Глава XXVIII
ПРИЕМ, ОКАЗАННЫЙ ФРАНЦУЗАМИ
Через несколько минут мы уже поднимались по трапу фрегата; старший офицер, пожилой желтолицый моряк в плохо сшитом сюртуке с потускневшими золотыми галунами, стоял на палубе и неодобрительно смотрел на нас.
Голова этого господина представляла собой сплошную лысину; ноги у него были как палочки, и вообще вся его физическая мощь, казалось, исчерпала себя в создании огромных усов. Старый Гуммигут,[56] как его немедленно окрестили, взял у консула бумагу и, развернув ее, принялся сверять доставленный товар с накладной.
После того как нас тщательно сосчитали, старший офицер вызвал скромного маленького мичмана, и вскоре мы были переданы на попечение полудюжины солдат морской пехоты — молодцов в матросской форме и с ружьями. Предшествуемые каким-то напыщенным служакой (в котором мы по трости и золотому галуну на рукаве признали матросского старшину), мы направились затем под конвоем вниз по трапам в жилую палубу.
Там нам всем вежливенько надели ручные кандалы, причем человек с бамбуковой тростью проявил о нас исключительную заботу, подобрав каждому кандалы по руке из большой корзины, где их имелся полный набор всех размеров.
Не ожидавшие столь любезного приема, некоторые из нас пытались вежливо отклонить его услуги; но в конце концов их застенчивость была преодолена, а затем и наши ноги засунули в тяжелые железные кольца, расположенные вдоль металлической полосы, прикрепленной болтами к палубе. После этого мы сочли себя окончательно обосновавшимися на новой квартире.
— Черт бы побрал их ржавое железо! — воскликнул доктор. — Знал бы я, так остался бы на «Джулии».
— То-то! — закричал Жулик Джек, — потому-то вас и заковали, доктор Долговязый Дух.
— Не дух, а только руки и ноги, — последовало в ответ.
К нам приставили часового, настоящего оболтуса, который расхаживал взад и вперед со старым зазубренным тесаком самых невероятных размеров. По длине тесака мы решили, что он специально предназначался для поддержания порядка в толпе — так как им можно было достать через головы, скажем, пяти-шести человек и ударить стоявшего позади.
— Господи помилуй! — с дрожью произнес доктор. — Представляю, каково это, если тебя укокошат подобным орудием.
Мы постились до вечера, когда появился юнга с двумя бачками, содержавшими жидкую похлебку шафранного цвета с плавающими по поверхности частицами жира. Молодой шутник сказал нам, что это суп, на самом деле это оказалась всего лишь маслянистая теплая вода. Так или иначе, но нам пришлось ею поужинать, для чего часовой любезно снял с нас наручники. Бачки переходили из рук в руки и вскоре опустели.
На следующее утро, когда часовой стоял к нам спиной, кто-то (мы решили, что это какой-то матрос- англичанин) бросил нам несколько апельсинов; их корки впоследствии служили нам чашками.
На второй день ничего достойного упоминания не произошло. На третий нас позабавила следующая сцена.
Какой-то человек, которого по серебряному свистку, свисавшему с шеи, мы сочли боцманматом, спустился к нам, подталкивая перед собой двух рыдавших юнг; за ними шла целая толпа заливавшихся слезами мальчишек. Эта пара, по-видимому, была по приказу офицера прислана вниз для наказания; остальные сопровождали ее из сочувствия.
Боцманмат без промедления принялся за дело, схватив бедных провинившихся юнцов за их широкие куртки и безжалостно орудуя бамбуковой тростью. Остальные юнги плакали, умоляюще сжимали руки, становились на колени, но все напрасно; боцманмат и до них дотягивался палкой, и тогда они принимались кричать еще в десять раз громче.
Посреди этого шума спустился мичман и с важным видом приказал творившему расправу моряку отправиться на палубу; затем, ринувшись на юнг, он заставил их разбежаться во все стороны.
Адмиралтейский Боб наблюдал за всем происходившим с бесконечным презрением; много лет назад он служил фор-марсовым старшиной на борту линейного корабля. По его мнению, все это была никудышная работа; в английском военном флоте поступают не так.
