холодным ливнем и отстраненно подумал: я обменяю свою жизнь на то, чтобы тот умер. Это будет справедливо. Судья, приготовь себе виселицу. Enter.
Он жался под колпаком остановки несколько минут, а потом побрел пешком, проваливаясь в заполненные водой выбоины по колено. В кроссовках хлюпало, джинсы намокли и стали тяжелыми, словно глиняные.
В небе, прорезав черноту, быстрым беличьим хвостом мелькнула молния и белым светом вывела шагающего рядом с Игорьком человека.
— Хороший обмен, — сказал Крис, поворачиваясь к Игорьку.
Игорек остановился. Под опущенным капюшоном спортивной куртки матовой тьмой мерцали внимательные глаза бывшего Вершителя, и Игорек вдруг понял — то, что он принимал за бесстрастность и равнодушие, на самом деле — усталость. А еще — доверие.
— Ты про меня и этого жирного? — спросил Игорек, облизывая влажные губы. — Да, я тоже так думаю. Так что убей меня любым способом, но пусть умрет и он. Я даже думать не хочу, что будет, если он выживет.
— А если его место займут другие, и такие же?
— Не надо, — поморщился Игорек. — Каждый должен вытянуть ровно столько, на сколько у него хватит сил. Никто из нас не спасет мир, но каждый может выложиться полностью.
Я не прыгну выше головы. Просто так богом не стать — для этого недостаточно раздать хлебы и вино. Это значит — отдать самого себя. Я не так давно это понял.
— И что? — спросил Крис, обходя длинную, как крокодил, лужу. — Отдаешь?
Игорек сначала не понял, а потом рассмеялся.
— О, черт, — сказал он. — Разве это та жертва?!
— Хорошо, — остановил его Крис. — Слушай внимательно: я приведу Кайдо, когда придет время, а пока оно у тебя есть, иди прямиком к святому отцу. Для тебя еще найдутся дела.
— Я хотел домой. Попрощаться хотя бы.
— Не надо. Доверься мне.
И Игорек доверился. Пригладил рукой мокрые волосы и завертелся, ища нужное направление.
Крис указал глазами и пропал.
Остался только дождь и Игорек, замерший под светом покосившегося желтого фонаря.
Гул вдали усиливался, несмотря на быстро наступающую ночь. Черные безмолвные дома все реже сверкали фольгой зажженных окон.
Игорек повертел головой, поймал на щеке свежий поток северного ветра и послушно поплелся за ним. Его трясло, и уже не от холода. Дрожь зародилась где-то в глубине тела и нарастала, превращаясь в болезненные судороги. Словно тугой резиной обхватывало то ноги, то руки. Во рту выступил мерзкий вкус желчи.
Игорек подумал немного, понял от чего — и на секунду задержался, соображая, можно ли пожалеть себя так, чтобы разом избавиться от ломки. И понял — нельзя. Стоит только себя пожалеть, и все пойдет прахом.
Стиснув зубы, он побрел дальше, пробираясь сквозь ломкие кусты за темной спиной пятиэтажного дома. Посреди клумбы топорщился цементный панцирь, а в нем — люк, запертый ржавыми железными скобами.
Ветер гулял над люком.
Игорек опустился на колени и попытался приподнять крышку. Сбоку опять ударила молния и осветила какие-то цифры, выведенные на застывшем цементе.
— Открывайся, — яростно сказал Игорек и потянул.
Колени, на которые он опирался, скрутила жгучая боль. Словно кости треснули. И плечи вывернуло, как на допросе. Скорчившись, Игорек переждал приступ, вцепившись зубами в собственное запястье. От проступившего вкуса крови поднялся спазм, и вместе с ним жажда теплого, сладкого сердцебиения, такая явственная, что забить ее захотелось чем угодно — хоть сжевать кусок чугуна.
Вылечи себя сам, говорил Артур. Вылечи — значит, пожалей. Пожалеть — значит, позволить себе все, что угодно — и даже вернуться в больницу, покопаться в кишках борова-убийцы, а потом вернуться в дом- затворник и получить свою дозу. И жить дальше, жуя вечерами булочки, препираясь с Артуром и глядя на дождь из-за затемненных окон.
— Давай… — прошептал Игорек самому себе. — Прыгни выше головы… не жалей себя…
С тихим вскриком он навалился на люк, нащупал неподвижные скобы и с усилием смял их пальцами правой руки — металл побелел, зашипел и превратился в раскаленную пену.
Крышку Игорек откатил в сторону, а сам полез вниз, нащупывая ногами невидимые ступени.
На третьей ступени он остановился, вглядываясь. Внизу загорелся тусклый огонек.
— Ползи, ползи, — сказал знакомый голос. — Сколько можно тебя ждать…
И опять пришла волна судороги, справиться с которой Игорек не смог, разжал руки и обрушился вниз, свалившись на что-то большое и теплое.
— Ничего себе, — только и сказал Антон, поднимая его на ноги и направляя узкий луч фонарика ему прямо в лицо. — И правда, не узнать… Пошли, херня ты никчемная…
— Подожди, — хрипло сказал Игорек, оперся рукой на шершавую холодную стену и наклонился. Его долго и мучительно выворачивало сначала горькой тягучей желчью, а потом соленым, пузырящимся.
Антон снова посветил, разглядел темные пятна и взял фонарик в зубы.
— Давай, — хмуро сказал он и присел.
Игорек привалился к нему боком и закрыл глаза, согреваясь.
Антон без труда поднял его и понес. Фонарик расчерчивал узкие коридоры на сектора, под ногами хрустел гравий.
— Быстро тебя уделали, — вполголоса сказал он.
— Во имя и во благо, — ответил Игорек.
Отец Андрюша положил его на то же самое место, накрыл детским одеяльцем, повздыхал, сел рядом и затянул долгую историю о каких-то садах, львах, агнцах и счастье. Игорек сначала слушал его, стуча зубами, потом не смог — не понимал ни слова. В его теле словно меняли местами каждую кость — вытягивая с мышцами и нервами, вколачивали куда-то мимо, и все крошилось, рвалось и горело.
Игорек метался по дощатому настилу, сбивая одеяло, и непрерывно выл на одной ноте — хватая ртом влажный подвальный воздух.
Антон мрачно сидел в углу, сцепив пальцы.
Он сделал все, что мог. С помощью Кайдо прошел три ступени ада — убедить, заставить поверить, настоять.
Убеждал людей, годами служивших тем, против кого их просили подняться. Людей, которые давно потеряли свое «я» в камуфляжных пятнах. Заставлял поверить — никто не может быть в безопасности, пока власть у тех, кто никогда опасности не подвергался.
Поставим их на другую сторону полос, говорил Антон. Заберем то, что принадлежит нам по праву — собственную судьбу и жизни.
Кайдо в долгие разговоры не пускался. Он просто наблюдал со стороны, скрестив руки на груди, и ухмылялся. От его улыбки у людей вытягивались лица — им бросали вызов, им, всю жизнь положившим на то, чтобы быть сильными.
Неизвестно, что было важнее — слова Антона или вызов Кайдо, но все пришло в движение. По улицам поползла бронетехника, по периметру главной площади расположились опытные снайперы, и метры колючей проволоки преградили мирному населению путь в «котел».
Напротив, под стенами правительственного здания, в линейку вытянулись, а потом рассыпались особые отряды, в недоумении рассматривающие противника.
Антон тогда подумал — наверняка кто-то с кем-то и водку пил… Одна братия же.
Наспех настроенный динамик прогнусавил что-то про мирные переговоры и цивилизованные методы решения проблемы.
