Хворостовин хорошо знает немецкий язык. Может, стоило вначале поговорить с часовым, убедить его, а потом прихватить с собой. Ведь вот оказался же тот длинный шофер своим. Зачем же было убивать этого, может быть, очень хорошего парня? Ведь как он танцевал на посту, как весело насвистывал и напевал, коротая скучную службу. Небось также думал о мирной жизни, о том, что его ждет после войны. Нет, слишком уж жестоки и Дробот и Валерка. Слишком жестоки… Большое Сашкино тело обмякло, ему уже не хотелось двигаться. Он думал о том страшном, в чем участвует, что вошло в его душу и, он знал это, чем-то покалечило ее. И опять, дойдя в своих мыслях до длинного шофера, он вспомнил и эсэсовца, и Прокофьева, и все, что увидел и узнал о своих врагах, и понял, что этот неизвестно почему и за что погибший немецкий парнишка был виноват уже хотя бы в том, что носил ту же проклятую форму, что и офицер, и, хотел он того или не хотел, служил тому же черному делу. И если Сашка мог понять это, то и этот немецкий солдат тоже должен был понять, куда и зачем его привезли. А если он не понял, не сумел бороться за свое право оставаться чистым и честным, то что же сделаешь?.. Если ты служишь черному делу, не нужно думать, что оно тебя не испачкает.
Умом Сиренко понял, что часовой убит правильно, что иначе быть не могло, но где-то в душе он все равно не мог примириться с этим. Ему все еще казалось, что часового можно было уговорить, спасти, сделать человеком. И эта раздвоенность завершилась одной прямолинейной мыслью: «Надо кончать с войной».
Он и сам не заметил, как вышел из сосняка и двинулся к машине. Пошел не таясь, потому что уже привычный лес и знакомое дело придали ему силу и уверенность в себе. Даже услышав далекий треск мотоциклетного мотора, он не удивился и не насторожился — он слишком был уверен в себе и в том, что с ним ничего не случится. Уже подходя к машине, Сашка вдруг увидел, как на дорогу вынырнул мотоцикл, лихо поднял облачко пыли и тормознул как раз против тропки, которая вела в землянку. Сашка и в эту минуту был еще под влиянием собственных подспудных мыслей и опять не увидел в этом ничего необыкновенного. Зато в следующее мгновение, когда мотоциклист наклонился, чтобы поставить машину па стояночную опору, и болтавшийся у него на груди короткий автомат соскользнул и помешал ему сделать это, Сашка понял, что к землянке подкатил немец.
Он сразу покрылся испариной, дернулся было, желая что-либо сделать. Ни Дробота, ни Хворостовина рядом не было. Сашка опять взглянул на немца и словно впервые увидел его в мельчайших деталях: в высокой офицерской фуражке и высоких, ярко начищенных, но покрытых пылью сапогах с необыкновенно широкими и высокими задниками, в чистеньком, туго перетянутом мундире с красно-белой ленточкой Железного креста в петлице, с гранатами и запасным магазином на поясе — все было аккуратно и даже парадно. Но, как ни странно, лица этого немца он не разглядел.
Мотоциклист, скользнув безразличным, скучающим взглядом по Сашкиной растерянной фигуре, небрежно отдал честь, отвернулся и, достав из багажника мотоцикла бархотку, стал чистить сапоги.
Когда Дробот снял часового и приказал Валерке подойти, Хворостовин не мог не отметить изменения сержантского лица — таким оно было страшным и властным. И это необычное выражение словно закрепило тот высокий подъем, в котором находился сам Хворостовин. Он стал видеть и слышать гораздо резче и рельефней, чем секунду назад, и в то же время ощущал в себе пружинящую легкость и ловкость.
— Давай! — прохрипел сержант. — Входи… И Валерка, сам не сознавая почему, сделал то, что делал часовой. Он начал насвистывать, шаркающей походкой спустился по ступенькам, решительно толкнул дверь и с порога беспечно осведомился:
— Как жизнь, старина? Покурить нет?
Сидящий спиной к нему радист в больших, окаймленных резиной наушниках, не оглядываясь, махнул рукой и продолжал что-то писать, локтем придерживая бумагу, а кистью вращая верньер, удерживая волну. Валерка не стал его тревожить. Он осмотрел землянку, рацию, приборы, опираясь на плотное сильное плечо радиста, отодвинул ящичек и заглянул в него. Радист недовольно пошевелил плечом, и Валерка, предупредительно отдернув руку, извинился, но не по-немецки, а по-французски:
— Пардон, мосье, — и только после этого покровительственно добавил по-немецки: — Работай, работай, старина. Я ищу сигарету.
Радист, не отрывая локтя от бумаги, второй рукой с зажатым карандашом быстро махнул в сторону ящика стола. Валерка открыл его, достал две сигареты, взял зажигалку, раскурил сигарету и сунул ее в рот радисту. Тот, продолжая писать, благодарно кивнул. Теперь только Хворостовин услышал быструю, почти сливающуюся дробь морзянки: она пробивалась из-под мощных черных наушников.
Прежде чем прикурить вторую сигарету, он подошел к двери и махнул рукой Дроботу. Сержант на цыпочках вошел и прижался в уголке, за спиной радиста.
Валерка прикурил, затянулся и достал бумаги. Щурясь от сигаретного дыма, он небрежно листал их, пробегая глазами. Радист, видимо боковым зрением, увидел непрошеную ревизию, хотел было возмутиться, но, взглянув на Валерку, сразу отвернулся — уходила волна. Он опять настроился, отстучал «расписку» и, снимая наушники, сердито сказал:
— Нечего копаться в делах.
— Почему же? — насмешливо протянул Хворостовин. — Это интересно.
— Не твоего ума дело. — И, затягиваясь, миролюбивей закончил: — Сейчас приедет унтер…
И тут только, как следует разглядев Валерку, его маскировочный, явно не немецкий костюм, его оружие, недоуменно осведомился:
— Ты откуда взялся? Ты кто такой?
Валерка отступил на шаг, затянулся и с великолепной небрежностью ответил:
— Я — русский. Пришел с той стороны.
Радист обалдело поморгал глазами, тоже затянулся и попробовал было усмехнуться:
— Перестань болтать! Положи документы. Сейчас приедет унтер…
— Что ты пугаешь своим унтером! — искренне возмутился Валерка. — «Унтер, унтер»! — передразнил он. — Видали мы и не таких унтеров. Ты лучше скажи, где у тебя шифры.
— Да ты кто такой, чтобы спрашивать? — по-настоящему возмутился радист. — Эй, часовой!
— Вот дурак! Ты что, не понимаешь? Я тебе сказал: я — русский. Пришел с той стороны. Мне нужны шифры, тебе — жизнь. Давай меняться.
Немец, кажется, начал кое-что понимать. Его мясистая шея багровела и маленькие глазки наливались кровью. А Валерий, чтобы успокоить его, уточнил:
— Часового мы сняли. Понял?
Тут он допустил ошибку — переиграл: вместо того, чтобы быть начеку, хотел еще раз затянуться.
Радист сделал резкий выпад ногой, и Валерка едва успел отпрыгнуть. В следующее мгновение немец был уже на ногах и, конечно, подмял бы хрупкого Хворостовина, но на помощь пришел Дробот.
Они оттащили радиста в угол и стали быстро рыться в ящиках и ящичках, но ничего похожего на шифр обнаружить не могли. Сержант собрал все радиограммы, засунул их за пазуху маскировочной куртки и выругался: — Куда пропал Сиренко? Он лучше разбирается во всей этой кухне, — он кивнул на нагромождение ящиков и ящичков с лимбами, шкалами и приборами.
Сержант уже повернулся, чтобы выскочить из землянки, когда в нее ворвалось нарастающее тарахтенье мотоциклетного мотора. Мотор взревел и смолк. Оба разведчика выпростали автоматы и затаились. Осторожно, боясь звякнуть металлом, стали готовить гранаты. Но секунды текли, а в землянку никто не входил.
На опушке было тихо, пели птицы. Пели, как всегда, радостно и заливисто. И снова это пение больно ударило по нервам, снова оно мешало сосредоточиться и в то же время заставляло что-то предпринимать.
Осторожно выглянув за дверь, сержант стал выдвигаться на лестницу. Он увидел мотоцикл и спину немецкого мотоциклиста. По привычке схватывая детали, он вдруг дернулся в сторону. Мимо него в стремительном, отчаянном броске вытянулся Сашка. Он упал на немецкого аккуратиста и, подминая под себя, ловко, как на занятиях, завел его руку за спину, одновременно второй рукой зажал ему рот.
Даже в этой напряженной обстановке сержант не мог не отметить мастерскую работу подчиненного. Он ничего не успел приказать Сиренко, Сашка сам легко, как бревнышко, подхватил унтера и потащил в землянку. Он совсем не удивился, увидев сержанта. Сашка знал: сержант должен, обязан быть там, где
