трудно. И он был на месте. Чему же удивляться?
Дробот молча пропустил Сиренко в землянку, вышел и закатил мотоцикл в кустарник.
Унтера посадили на место радиста, отобрали оружие, папку, с которой он приехал, дали воды — он был жалок, и ему было больно: в горячке Сашка слишком сильно заломил ему руку.
Сиренко вышел из землянки и подал сигнал группе прикрытия. Командир взвода с двумя разведчиками перебежками пробрались к землянке и шепнули, что на опушке стоят два бронетранспортера, а легковая машина ушла в село.
Лейтенант Андрианов подоспел вовремя. Унтер пришел в себя и стал самим собой — вызывающим нахалом. Он грозил, что все равно всех перебьют, а если его отпустят, он может гарантировать разведчикам жизнь и даже хорошее обращение.
Хворостовин смотрел на него с легким удивлением и брезгливостью.
— Что будем с ним делать, товарищ лейтенант? — устало спросил он. — Типичная тыловая крыса, которая ничего не смыслит в войне.
— И все-таки придется допрашивать… пока есть время.
— Вы ведь ставили нам задачу взять сговорчивого «языка», а этот — просто дрянь.
Хворостовин, правда, употребил другое, более подходящее к пленному слово. К его удивлению, унтер понял его и обиделся:
— Вы не имеете права оскорблять унтер-офицера германской армии! — И, тыча пальцем в сторону Валерки, истерически закричал: — Тебе я не гарантирую жизнь! Тебя мы расстреляем!
Валерка побледнел, глаза у него сузились, автомат угрожающе дрогнул.
— Ну ты, падаль… Выходи! — Хворостовин сделал знак автоматом. Унтер вскочил, обеими руками поправил свою высокую фуражку и гордо вытянулся:
— Я готов! Но вы ответите…
Андрианов покачал головой и решил:
— И верно, черт с ним. Возиться со всякой дрянью. Сиренко, выводи из строя аппаратуру.
Сашка не понял, о чем говорили пленный и Валерка, но догадался, что унтер сволочь и что с ним в самом деле нечего возиться. И тут припомнился часовой, его обиженное мальчишеское лицо, и Сашка почти злорадно подумал о себе: «А ты над ним расслюнявился. Может, и тот такой же».
Злясь на себя, на идиота-унтера, Сашка рывком сорвал с панели провода, развернул первый аппарат и стал отдирать крышку.
Треск проводов, скрежет металла и дерева заставили унтера вздрогнуть. По складу своего ума он не мог представить, что кто-то может поднять руку на святая святых его деятельности, которая, по его мнению, была основой мироздания. Но такие люди нашлись. Они не только скрутили его, не только не собираются оказывать ему уважение, а беззастенчиво ломают то, что он почитал превыше всего. Что-то сдвинулось в нем, и он с недоумением посмотрел вокруг. Валерка, поймав его взгляд, все так же безжалостно и брезгливо подтолкнул автоматом:
— Давай, давай, — и, сдерживая ярость, добавил по-немецки: — Шнель!
Тут только унтер оценил обстановку, заметил убитого радиста и надломился.
Все так же прислушиваясь к треску и скрежету — Сашка исправно давил лампы и рвал внутреннюю проводку, — стараясь посмотреть, что делается у него за спиной, унтер вдруг спросил:
— А что вам нужно?
— Давай, давай, — подтолкнул его Валерий. — Кому говорят?
— Но позвольте! Если я военнопленный, то вы обязаны сохранить мне жизнь. — И, замечая, что его слова ни на кого не действуют, а карие безжалостные глаза Хворостовина не изменяют выражения, попытался возмутиться: — Сохранение жизни военнопленным предусмотрено международными законами. Если узнают о том, что вы их нарушили, вас накажет ваше же начальство.
— Ну-ну! — яростно зашипел Валерий. — Падаль!
И унтер понял, что погиб. Погиб ненужно и бездарно. Он окончательно сломился и, поворачивая бледное, подергивающееся лицо то к одному, то к другому разведчику, лепетал:
— Но позвольте… позвольте…
Андрианов впервые в жизни видел, как человека пробивает пот. На лбу, на лице, на носу пленного он выступал сразу и не растекался, а так и висел крупными каплями, словно мокрого пленного выкрутили да позабыли высушить.
— Наконец, вам просто невыгодно меня расстреливать. Я слишком много знаю. Я могу быть полезен. Ваше командование не простит вам этого.
— Ну что ты знаешь? — с невыразимым презрением протянул Валерий. — Что ты можешь знать?
На этот раз в голосе унтера прозвучали искренние нотки возмущения и, пожалуй, законного высокомерия:
— Что я могу знать? Мальчик! Я знаю то, чего не знает и командир полка. Я имею доступ к самым секретным документам.
Хворостовин искренне рассмеялся:
— Ты скажи еще, что у тебя в руках шифры.
Унтер помялся, затем, быстро овладев собой, ответил с достоинством:
— Я не скажу, что они у меня, но кое-что я знаю…
Хворостовин с хорошо отработанной простотой обратился к лейтенанту:
— Да что с ним разговаривать, товарищ лейтенант. Сделаем капут — и точка.
Андрианов уже втянулся в эту сложную и трудную игру и тоже натурально, без натяжки остановил:
— Успеется. Узнайте, что он знает о шифрах. Пусть расшифрует хотя бы одну радиограмму.
Хворостовин перевел, и унтер, еще колеблясь, протянул руку к папке, с которой приехал. Он легко расшифровал первую радиограмму, потом, подумав и подсчитав что-то в уме, расшифровал кое-какие слова во второй. Две другие он отложил и принялся за третью.
— Стой! — остановил его Хворостовин. — А эти почему откладываешь?
Унтер смотрел на него все с тем же высокомерием и одновременно с покорной надеждой.
— Дело в том, что не все шифры поддаются расшифровке без специальных пособий. А вот эта, — он потряс одной из телеграмм, исписанных пятизначными цифрами, — зашифрована новым шифром, и я его еще не знаю. — Заметив, как побелела рука Хворостовина, сжимавшая автомат, как сузились глаза лейтенанта, поправился: — Возможно, я вспомню ее на память. Она шифровалась при мне.
Он долго морщил лоб и наконец стал выписывать над цифрами слова и слоги. Андрианов наблюдал за его рукой и чувствовал, что унтер старается писать правду. Такие, раз уж начали говорить, говорят правду. И сейчас было не так уж важно, что написано в телеграмме. Важно, что унтер запомнил некоторые слова и слоги и поставил их над цифрами. Если эта бумажка попадет опытным шифровальщикам, они по одному правильно написанному слогу расшифруют все и подберут ключ к новому шифру.
Наверное, об этом же подумал немец, потому что он вдруг побледнел и, утирая пот, робко спросил:
— Теперь мне… капут?
Сиренко оглянулся — точно так же спрашивал и длинный шофер, однако тон его был совсем другим. Сашка взглянул на безмолвного Дробота и опять стал рвать проводку и давить лампы, прекрасно понимая, что уничтожение их наносит вред врагу, но в душе протестуя против такой деятельности. Ему, рабочему человеку, хотелось бы забрать с собой все эти рации и приборы — они были сделаны умными людьми, добротно и продуманно.
Но он ломал и портил то, что могло служить доброму делу, а служило злому.
— Скажите ему, что если он будет вести себя как следует, то мы его доставим через линию фронта, — после некоторого раздумья решил лейтенант.
Хворостовин недобро блеснул глазами на немца, и тот понял ответ лейтенанта по-своему.
Он заговорил быстро, то поднимая, то бессильно роняя руки, уже унижаясь и не стыдясь этого.
— Послушайте, — молил он. — Я знаю очень много. Очень! Такое, что, кроме меня, никто не знает…
— Слышали, — перебил его Валерка.
