– На задание?
Андрей пожал плечами – он и сам еще ничего не понимал. Николай Сутоцкий несколько пренебрежительно осмотрел Грудинина и Шарафутдинова и опять прошептал:
– Этих двух по приказу или ты выбирал?
– Я…
– Ну-ну… – усмехнулся Сутоцкий.
– Чем они тебе не нравятся?
– Салаги.
– Ты тоже был салагой.
– Так то когда было!.. Да и Гафур… жидковат.
– А Грудинин староват, – иронически продолжил Андрей.
– И это точно.
– А вдвоем – неплохая пара. В самый раз.
Сутоцкий обиженно примолк и прошептал:
– Тебя и раньше не переспоришь, а теперь – начальство…
Выкатилось оранжевое, веселое солнце, пахнуло теплом, и потянуло в дрему. Матюхина разбудили часов в девять. Разведчики уютно спали, прижавшись друг к другу. Рослый краснолицый сержант в отлично пригнанном обмундировании смотрел на них снисходительно, как взрослый на разомлевших детей, и, не глядя в глаза Матюхину, сообщил:
– Приказано прибыть к подполковнику Каширину. Только вам.
Младший лейтенант нагнулся, чтобы разбудить Сутоцкого, но сержант покровительственно заметил:
– Пусть спят. Предупредим шоферов, они им и скажут.
По огородам, тропкой прошли к соседней избе. Часовой тщательно проверил удостоверение личности Матюхина, сверился с какой-то бумажкой и только после этого пропустил в сени.
«Порядочки…» – не без одобрения подумал Матюхин.
В просторной, хмуро-чистенькой горнице сидели трое. За столом подполковник Каширин и какой-то белесый младший лейтенант, а на табуретке перед ними – солдат в маскировочных брюках и грязной гимнастерке. Солдат осторожно придерживал укутанную чистыми бинтами руку, из них чужими выглядывали пальцы – толстые, набухшие.
– Садитесь, – кивнул Каширин и, когда Матюхин уселся у стола перед солдатом на табуретке, усмехнулся: – Знакомьтесь – немецкий шпион. Из тех, кто ранил Лебедева.
Первый раз в жизни Матюхин видел живого, всамделишного шпиона и потому смотрел на раненого с острым и в чем-то болезненным интересом. Кто он? Как попал сюда? На чем провалился? Как дошел до жизни такой? И этот последний вопрос подсказал Андрею, что он сразу, сам того не сознавая, признал в шпионе русского.
Круглое лицо, нос картошкой, глубоко сидящие светлые глаза и темно-русый ежик стриженых волос – все могло встречаться и у других народов, но было и еще нечто неуловимое, но привычное, что сразу подсказывало – это русский. И Андрей быстро уловил это «что-то».
Руки. Тяжелые руки с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые рабочие руки в сочетании со скорбным, нетаящимся взглядом светлых маленьких глаз и заставили Андрея определить национальность человека.
Руки лежали устало, покойно, и даже когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы кто-нибудь не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах у него не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что в душе своей понимал – иного он не заслужил.
– Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав странный: немец – он убит, какой-то прибалт – и на русском и на немецком говорит с акцентом, – и вот русский. Из пленных. Поговорите с ним – есть кое-что интересное в тактике, – Каширин обратился к человеку на табуретке: – Суторов! Говорить все!
Шпион кивнул и оглядел Матюхина.
В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего начать и как начать. Суторов глазами показал на руку Андрея – на ней птичьей лапкой вырисовывались шрамы от зубов немецкой овчарки: после первого побега из лагеря Андрея травили собаками, и он, защищаясь, подставлял им руку.
– Овчарки?
Андрей сразу понял его и кивнул.
Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.
– Ты, выходит, выбрался… – Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина. – А я вот сдал…
– Что ж так?
