против вас и Мари. Но я боюсь, что, поскольку я уже стал защитником и сам претендовать на роль судьи не могу, альтернативный судья может оказаться еще хуже, если от этой роли откажутся Основоположник и Миссионер. А мне кажется, что именно так они и сделают. Они не захотят нарушать тысячелетний баланс отношений между членами Совета. А если бы один из них и согласился, я не уверен, что он смог бы быть объективным: когда-то я был для них дороже отца, но даже любовь к отцу с течением времени остывает, тем более если в отце разочаровываешься… После того как выяснилось, что я всего лишь пророк и не стремлюсь к власти, они считают меня идеалистом-неудачником. Но я отвлекся! Так вот, можно, конечно, просто признать свою вину…
— Сделка со следствием?
— Вроде того. Только в отличие от земной ситуации с прокурором здесь последствия непредсказуемы. В лучшем случае можно рассчитывать на квалификацию «преступления» как нарушения общественного порядка и злостного хулиганства и наказание по принципу «око за око»: то есть просто вырежут глаз и сломают челюсть.
— Так… а в худшем случае?
— Отлучение… Побивание камнями или сожжение… Вычеркивание из Книги…
— И это за защиту женщины от насильника? За сломанную челюсть? Какое же это Царство Справедливости?! Куда же Бог смотрит?!
— Не надо только трогать Бога! — неожиданно жестко ответил кроткий Учитель. — Уверяю вас, Аналитик, он заслуживает любви и веры!
— Да что вы заладили: «вера» да «вера»! Являлся бы побольше своим творениям! И самому веселее бы было, и нам бы легче пришлось! Сказал бы пророку Илье: пусть бы тот не громы с молниями без толку метал куда попало да дома жег, а сделал что-нибудь простое и полезное. Написал бы по небу облаками «Не убий!». Глядишь, и последней великой войны бы не было, у меня был бы дед, а у моего отца — отец!
Тут Аналитик перехватил встревоженный взгляд серых глаз Мари и понял, что язык опять сослужил ему плохую службу. Что, впрочем, случилось далеко не в первый раз. Ситуацию несколько разрядил уже знакомый пес, сумевший вырваться из объятий послеобеденной неги и явить себя собеседникам во всей своей нечесаной красе. Пес внимательно осмотрел всех сидевших за столом и фамильярно уткнул морду в колени хозяину. Учитель печально улыбнулся и уже спокойно сказал:
— Собака для нас здесь — нечистое животное. Так сказал когда-то Египтянин, больше любивший кошек. Нелегко было отстоять Центуриона. Пожалуй, пока он — единственный собачий обитатель Рая.
Так вот. Я, конечно, просто плотник. Или просто еврей, распятый с непредсказуемыми историческими последствиями. Но все же попробуйте не ожесточать своего сердца против Создателя. Не думаю, что вы могли бы сказать что-то похожее о своей матери и не пожалеть потом о собственной горячности. И не забывайте: вера во всемогущество и доброту кого-то делает этого кого-то заведомо лучше и сильнее. Помните: я на вашей стороне. Я также уверен, что и он тоже на вашей стороне и что когда-то еще скажет свое слово в этой истории. Я просто не знаю когда. Ведь ему надо успевать во много мест…
Но вернемся к вашей защите. Если у вас будут надежные свидетели, обвинению будет очень трудно доказать то, что они хотели бы доказать. Конечно, у нас нет присяжных, и Египтянин в этой ситуации не самый справедливый судья, но при всем при том суду будет очень трудно признать вас виновным при наличии вызывающих доверие свидетелей.
— Почему?
— Потому что даже в самом бесстыдном обществе всегда существуют свои пределы для бесстыдства. А у нас все же не самое плохое заведение, и слишком несправедливый приговор может вызвать волнения праведников.
У Аналитика при этом проскользнуло очередное сумасшедшее видение: праведники выходят на демонстрацию протеста с лозунгами вроде «ЗАКОНОДАТЕЛЬ=СТАЛИН=ГИТЛЕР»; их разгоняют дубинами ангелы в газовых масках. Мари, казалось, почувствовала, что мужчин надо оставить наедине, и зашла в дом, уведя за собой виляющего хвостом добряка Центуриона.
Учитель подождал и серьезно спросил Аналитика:
— Дорогой мой, вы когда-нибудь каялись? Получали прощение грехов?
— Нет, — с некоторым смущением сказал наш герой, которому, честно говоря, подобная мысль никогда не приходила в голову.
— Вы можете сделать это сейчас. Кстати, я все равно все эти грехи уже знаю. Поэтому не надо перечислять частые, вроде постоянного упоминания Диавола, работы по воскресеньям или разглядывания прихожанок в церкви…
Аналитик стал ярко-пунцовым и оглянулся, посмотрев, не может ли услышать Мари. Учитель улыбнулся и продолжал:
— Не надо так переживать. Хотя я когда-то и сам сказал, что подумать о греховном — все равно что согрешить, сейчас я понимаю, что сказал глупость. Скажу больше: воинствующая в своей гордыне и нетерпимости святость — тоже грех. В общем, успокойтесь: не надо вырывать себе глаз, если этот глаз сам по себе заглядывается на красивое лицо. Гораздо важнее сейчас вспомнить те грехи, которые вы сами не можете себе простить. Или, проще говоря, те, за которые вас мучит совесть.
Лицо бедного Аналитика покрылось потом, и он с трудом, дрожащим голосом никогда не каявшегося грешника начал:
— 22 марта 1987 года наша колонна попала в засаду, я убил…
— Я знаю… По-моему, тогда кто-то решил спасти вас… Продолжайте…
— Спустя год я навел авиацию на предполагаемое место нахождения командного пункта бригады ангольских партизан… Я должен был знать, что там же мог быть и полевой госпиталь…
— Да, я видел и это…
— Я видел голодных и больных детей и ничем им не помог… Я злился, когда они приставали ко мне и просили хлеба…
— Помню…
— Когда я был школьником, вместе с другими лоботрясами я дразнил и пинал нашего одноклассника, который был добрым, но слабым, болезненным и несколько странным…
— Вы же потом встретили его уже взрослым человеком?
— Да, и он был искренне рад меня видеть… Подонка, который ничем ему не помог… Дальше… Я влюбил в себя девушку. Она прождала меня два года, а потом, вернувшись, я изменил ей с ее выросшей к тому времени сестрой. Я думаю, что разбил ее сердце…
— Вы ведь не знаете, что произошло с нею после? Нет? Ну и не надо… Друг мой, я прощаю вам эти грехи, но я не думаю, что их сможете простить себе
— Вы, Учитель, может, и недорогой, но уж точно не дешевый, — твердо ответил Аналитик. — И сегодня, мне кажется, очень важный день в моей жизни.
— Спасибо на добром слове. Друг мой, можно ли задать вам один личный вопрос?
Сказав это, добрый Учитель — хороший плотник, никудышный адвокат и великий человек — покраснел, как мальчик, и всем своим видом выразил такое явное смущение, что Аналитик тут же понял, о ком пойдет речь.
— Как вы относитесь к Мари?
— Если просто и честно, наверное, так же, как и вы, Учитель. Она мне очень нравится. Может быть, нравится тем больше, что встретил я ее в не самом, скажем так, обычном для живого человека месте и что никаких шансов на какие-то нормальные отношения у нас нет. Ну а вы-то, Учитель, ответите на очень личный вопрос? Все знают, что вы, пожалуй, даже слишком хорошо относились к женщинам. Что, конечно, было невиданно для вашего времени. В Ветхом-то Завете было нормально и достойно мужчине вышвырнуть за дверь толпе насильников вместо себя свою жену, спокойно проспать ночь и найти ее замученной до смерти на следующее утро. Вы же постоянно общались и дружили с самыми разными женщинами: чужими, больными и падшими. Никто, вместе с тем, не знает, что вы делали в первые тридцать лет своей жизни.
