подавлен. Однако ей все равно удалось выпытать эту подробность у «Димочки»: капитан спецназа до крайности не любил как-либо вникать в господскую жизнь, но не мог и противостоять униженным просьбам несчастной пожилой женщины, явно забывшей и о своем богатстве, и о своем достоинстве...
Ее горе растопило последний лед между ними: старый вояка окончательно ощутил себя не холуем, а защитником, и теперь тетя Рая безошибочно узнавала о появлении новой соперницы по его резко возраставшей предупредительности, – он вдруг начинал поддерживать ее под локоток со стороны все еще побаливавшей ноги, – а также по малиновой сини, которой наливался его лобный зигзаг при самых простейших вопросах. Их сближение постепенно дошло даже до того, что тетя Рая в его присутствии однажды позволила себе разрыдаться и принялась ногами колотить в раззолоченные обои их райкома, выкрикивая, что ей ничего не нужно из этого проклятого богатства и что она мечтает лишь об одном – вернуться обратно в Медведково, а еще лучше – в Медвежий Кут или даже в Шепетовку, раз уж Исаак Моисеевич оказался таким подлецом.
«Ножку, ножку поберегите», – страдальчески взывал Дима, придерживая ее за плечики, но не решаясь применить свою немалую силу.
Верный кряжистый паж просидел с нею до половины третьего, отпаивал ее сначала водой, потом валерьянкой, а в довершение еще и «Русским стандартом» из вогнутой металлической фляжки, угревшейся на его широкой груди. И даже, уложив ее спать в кладовке, остался ночевать на втором этаже в одной из гостевых спален, в коих обычно останавливались серьезные люди, хотя у настоящих серьезных людей для прислуги полагался отдельный вход и отдельные спальные места.
Сам дядя Изя в такие периоды выпадал из поля зрения, отправляясь якобы в Сургут или Салехард, но его постный вид, когда он оттуда возвращался, не мог бы обмануть даже младенца. Более того, как только тетя Рая замечала, что не только левый, но и правый его глаз начинает косить и смотреть в пол, она уже сразу знала: все, опять...
Она видела, что он борется с собою, – то вдруг становится небывало заботлив и ласков, то вдруг просится куда-нибудь укрыться вдвоем и даже на два-три дня отключает трубку, – так они прожили целых пять дней в бывшем закрытом санатории, ныне ЗАО «Эдем», открытом каждому за $ 400/сутки. Ей в «Эдеме» очень понравилось, все было как раньше, а к завтраку, кроме яблока, теперь прилагался еще и банан, но дядя Изя на шестой день вызвонил Диму, и это бегство из «Эдема» было осуществлено с такой поспешностью, что совершенно свело на нет возродившиеся было надежды на обновленное счастье.
Последняя дяди Изина попытка убежать от самого себя продлилась почти месяц. Он взял круиз вокруг Европы, в их распоряжении была просторная двухкомнатная каюта, большой плоский телевизор, по которому можно было лежа смотреть русские программы, и дядя Изя был так счастлив, что ни в одном порту ни разу не ступил на берег, – да что там делать, он и так все время мотается по новым городам – то Пенза, то Находка, а тут еще везде такая жара, а в каюте кондиционер...
Дядя Изя был совершенно счастлив, и когда они наконец вернулись в Москву, повторял, что теперь будет отдыхать только так.
И улетел в Якутск.
А через неделю явился ранним утром обросший седой щетиной и еще более клочковатый, чем обычно, и, даже не поздоровавшись, упал перед тетей Раей на колени на эрмитажный паркет. Упал с разбега, так что немножко даже проехал вперед, словно грузинский танцор. И оба его глаза сквозь уменьшительные линзы впервые смотрели ей прямо в глаза. И оба, при всей их миниатюрности, были полны мольбы и неумолимости.
Молитвенно сложив на груди маленькие седенькие ручки, он и воззвал к ней, словно к Господу Богу:
– Раенька, милая, хорошая, умоляю, отпусти меня! Я все тебе оставлю, я все, что захочешь, буду оплачивать, но только дай мне немножко пожить! Мне ведь так мало осталось, а я понял, что я еще и не жил!.. Я только сейчас понял, что у меня не было молодости – все время работа, заботы, только бы не сказать лишнего слова, только бы не выпить лишней рюмки, только бы не... Все время как бы чего не вышло!.. Я только сейчас узнал, что такое быть молодым – ну разреши мне, пожалуйста, хоть на краю гроба, единственный раз в жизни вдохнуть полной грудью и обо всем забыть!
Он начал ловить ее руку и покрывать горячечными поцелуями, чего никогда в жизни не делал, – поцелуи довершили ее уверенность, что все это происходит в дурном сне. И голос ее был совершенно чужой, и слова, которые он произносил, рождались где-то вовне:
– Изя, вдумайся, опомнись, какая молодость, молодость нам никто не вернет, мы должны прожить достойную старость, у нас взрослый сын, у нас скоро будут внуки, какой пример мы им подадим, подумай, вспомни, как мы жили в палатках, как мы купали Левочку, вспомни – ванночки не было, мы корыто наклоняли и в уголке...
– Я ничего не хочу помнить! – отчаянно закричал дядя Изя, ни разу не повысивший голоса даже в прорабских чинах, и в его седой щетине запутались две слезинки. – Я хочу жить! Я хочу дышать! Я знаю, что я причиняю тебе боль, но сегодня от этого умеют лечить! Вот возьми, возьми – он вкладывал в ее разжимающиеся пальцы какую-то визитную карточку, – это лучший московский психолог-консультант, работает по американской лицензии, она меня освободила от чувства вины, а тебя освободит от эмоциональной зависимости, я уже все оплатил, ты только должна позвонить, нет, тебе даже звонить не надо, твой Дима позвонит, договорится, он тоже останется с тобой, я его тоже оплатил на год вперед...
Он яростно стер слезинки ладонью и с отвращением вытер ее о штаны, и она подумала, что он уже давно выбирает одежду без нее. Да она и ничего не понимает в нынешних... Как их – брэндах. Наверное, и нынешнюю его клоунскую рубашку с маками на желтом фоне подобрала ему какая-то молодая хищница, воображая, что это очень... как это теперь у них называется... Круто. По-европейски. Хотя на самом деле такие когда-то продавались в Комсомольске-на-Амуре китайские платки.
Она несколько раз порывалась открыть рот, чтобы сказать что-то необыкновенно важное, чего еще и сама не знала, но...
Она всегда была уверена, что обморок – дворянский пережиток, но оказалось, что и она способна на такие утонченные реакции...
Очнулась она уже не в версальском рококошном кресле, а на своем шепетовском покрывале. Сначала услышала фырканье и лишь потом увидела встревоженное лицо шофера Димы, прыскающего на нее водой изо рта, как это делала она сама во время глажки. Диму она давно уже не боялась – просто у него всякое напряжение было похоже на ненависть.
Она поднялась с пружинящей опрокидывающей кровати, ее качнуло. Дима заботливо поддержал ее под локоток, и она наконец осознала, что случилось. Было невероятно, что на улице по-прежнему пылал солнечный день.
Прихрамывая и оскальзываясь на паркете, она поспешила во двор – Дима почтительно отставал на три шага. Но все-таки успел обхватить ее и удержать, когда она шагнула в голубую воду бассейна, где уже расстался с жизнью человек несопоставимо более серьезный, чем она.
Спаситель изо всех сил старался ее не помять, но все же через каких-нибудь полминуты она снова сидела в рококошном кресле перед рококошным столиком, на котором пролетевший кошмар оставил необыкновенно шикарную визитную карточку: Марианна Зигмундовна Пугачева, медицинский центр «Освобождение», было оттиснуто золотом по мрамору.
– Выпейте, Раиса Абрамовна, при таких делах обязательно надо выпить, – настойчиво вкладывал ей в бесчувственную руку многогранный радужный бокал с «Русским стандартом» ее кряжистый паж, тут же после этого начиная принудительно подносить тети-раину руку с водкой к ее самопроизвольно стиснувшимся губам. – Ну, выпейте, выпейте, не зря же говорят – от всех скорбей! Народ зря не скажет!
В годы их транссибирских странствий тетя Рая, разумеется, не могла не наблюдать повального пьянства среди работяг, которые, если не оказывалось водки, готовы были глушить одеколон, политуру, солярку – но объясняла это тем, что русские все-таки немножко сумасшедшие. И, сумевши в конце концов проглотить эту горяченькую гадость, она поняла, что была-таки права. Хотя и не сразу, но лишь тогда, когда к ней вернулось дыхание. Дима трусцой притащил из кухни жестянку с черной икрой, батон, масло, но от вида еды ее передернуло еще сильнее, чем от водки.
Вторую порцию она с ужасом отвергла, но Дима принес из бара целую батарею – бакарди, кальвадос, хенесси, кьянти, бордо, шартрез, кюрасао, – попробовать-то хотя бы надо?!. – и очень скоро она поняла,
