на плотах, даже просто тем, кто сильнее меня. Это чувство до сих пор не было мне знакомо.
При помощи краснофлотцев, держась за их автоматы, мы поднялись на обрыв. Подходили катера или нет, так и не видели. Море и небо были черны, а толпа не давала приблизиться к пристани.
Очень хотелось пить, в горле пересохло. Несколько раз я просила воды, но фляжки у всех были пусты. Наконец, я увидела какого-то армейского командира с фляжкой на боку, пробегавшего мимо.
— Дайте глоток воды! — крикнула я ему. Он остановился, приложил горлышко фляжки к моим губам.
— Пей, но немного. Нам предстоит далекий путь!
Его глаза горели живым огнем, лицо было возбуждено. Эту фразу — «Нам предстоит далекий путь» — он произнес с чувством веры.
Часто потом я вспоминала его. Какой путь предстоял этому человеку? Удалось ли ему сесть на корабль, доплыл ли он до Кавказа или потонул в морской пучине? А, может быть, он навеки остался лежать в подземельях 35-й батареи или погиб, защищая ее? Привел ли его далекий путь в партизанский лес или за колючую проволоку немецкого лагеря? Остался ли он жив? В эту ночь много разных путей и дорог предстояло всем. Но в этом командире было столько глубокой веры в хорошую дорогу, столько энергии! И я хотела бы знать, что он не ошибся.
Ночь проходила, а мы все продолжали метаться. Я понимала, что мужу никогда не найти меня среди этой толпы. Не знала того, что выход из батареи через заветную дверь вел не на пристань, а под скалы, куда в эту ночь приставал катер. Но не всем удалось на него попасть.
Постепенно мрак начал рассеиваться. Тусклое пламя костров бледнело и таяло в быстро наступающем рассвете. И только теперь я увидела, что там, где обрываются в бухту скалы, протянута колючая проволока, а за ней все камни усеяны фигурами моряков,
Под массивом взорванной батареи
Рассветает. Все кончено, корабли ушли, а мы их даже не видели.
Мы валимся в огромную песчаную воронку. Песок как мягкая перина, но лежать не совсем удобно — ноги внизу, а голова высоко. Только теперь мы с Женей почувствовали, как безумно устали. Кажется, нет такой силы, которая заставила бы встать. Но это только кажется.
Мы пролежали в воронке не больше десяти минут. Почти совсем рассвело, и кто-то произнес: «Сейчас начнут бомбить, надо спускаться вниз, в батарею…»
Бредем к мрачному черному отверстию люка правого командного поста. Делаем то, что делают все, — погружаемся в мрак. Наша случайная компания пристраивается на первой площадке колодца. Я растягиваюсь на спине, чувствую боками острые углы каких-то ящиков, под спиной — широкую щель в железных плитах площадки, но мне все равно. Не пытаюсь даже ощупать, на чем лежу и не провалюсь ли вниз. Корабли ушли, все кончено!
Отчаяние охватило меня, и я зарыдала. Краснофлотец-автоматчик, сидевший рядом со мной, начал молча гладить меня по голове и плечам, но я не шевельнулась, слезы скатывались, текли по щекам, я их не вытирала, руки неподвижно лежали вдоль тела.
Говорят, уже совсем рассвело и надо спускаться дальше. Какое мучение!
Мы спустились на сорок метров под землю, пробирались куда-то по узким потернам в поисках свободного места, но так его и не нашли. Батарея была взорвана, с электричеством покончено, потерны освещались тусклым красноватым светом огарков, мерцавших в руках беспрерывно проходивших взад и вперед людей. На полу потерны сидели, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, армейцы и моряки. Кто-то потеснился и освободил для нас с Женей крохотное местечко на полу, где мы уселись, сжавшись в комок так, что коленями упирались в подбородок; сидеть иначе было нельзя.
Проходили минуты, часы… Затекли руки, ноги, все тело ныло, хотелось лечь на минуту, но малейшая попытка вытянуть ногу кончалась тем, что кто-нибудь на нее наступал. Протекали вторые бессонные сутки. Ждали наступления темноты в надежде на то, что еще придут корабли. Я хватала проходящих за руки и в отчаянии спрашивала: «Вы не видели Мельника?» Даже не задумываясь над тем, знают ли они, кто такой Мельник. И каждый отвечал: «Нет, не видел».
Несколько раз мимо меня прошел Ломан, к которому я обращалась с тем же вопросом и в ответ получала неизменное: «Нет, не видел».
Меня это тревожило. Где Борис? Жив ли? А, может быть, ему удалось эвакуироваться?
По потернам ходили командиры, собирали оружие и патроны, посылали здоровых и легко раненных держать оборону. Значит, мыс Херсонес еще сражался! Кто-то откапывал продукты, заваленные взрывом; принесли банки с мясными консервами и ящики с изюмом. Нам с Женей дали банку консервов и горсть изюма, мы поели и еще больше захотели пить. Все ходили пить из бака уборной — единственного места, куда еще поступала вода из батарейного, взорванного теперь водохранилища. Пошли и мы с Женей, кто-то напоил нас водой. Идя обратно, заблудились в лабиринте потерн и вдруг наткнулись на заветную дверь. Возле нее столпилось еще больше народа, чем раньше. Здесь, наконец, сообщили мне, что Мельник сел на последний катер вместе с контуженным старшим лейтенантом Ротенбергом, которого тащил на спине. Говорили, что Борис искал меня: выскакивал из люка правого компоста, кричал во всю силу своих могучих легких, но где было мне его услышать!
Мы брели по потернам, сами не зная куда и зачем. Вдруг я увидела на полу Наташу. Она сидела рядом с одним из старшин нашей батареи. С рыданиями я бросилась к ней, Сидевшие потеснились и освободили для нас место. Я рыдала до тех пор, пока сердце еще чувствовало боль. Наконец притупилась боль, иссякли слезы, высохли глаза. Исчезли мысли, остались одни физические страдания. Я громко вскрикнула:
— Нет я больше не могу, я лягу, пусть ходят по мне!
Я упала лицом на пол и тотчас же на мою руку кто-то нечаянно наступил. Поднялась и поджала ноги.
Мимо нас прошел краснофлотец, носивший мои вещи. Он остановился и стал объяснять, что бросил их на первой площадке правого компоста.
— Какие там вещи, кому они нужны!
Временами начинал горько плакать Женя: «Мама, я не могу больше, я устал, мама, мне душно!» Что я могла сделать, что я могла сказать ему? Он клал свою голову ко мне на колени и на время затихал.
Многих лет жизни стоят эти дни, проведенные в подземельях и под скалами 35-й батареи!
Все сидели в глубоком молчании. Но не совсем еще ушла надежда из этого подземелья, она тлела слабой искрой. Все ждали наступления темноты.
Говорили, что наверху идет жестокий бой. Здесь же тишина могильного склепа. Но вот тихо зазвучали слова, прошел слух: откапывают рацию, пытаются ее починить; тогда сообщат в Новороссийск, что здесь осталось еще много народу, что на мысе Херсонес продолжают защищаться.
Если и могло теперь что-нибудь вывести меня из апатии, — то это было магическое слово «корабли». Чем ближе подвигалась стрелка часов к десяти вечера, тем больше оживали люди. Многие поднимались, куда-то шли. И нас с Женей, будто магнитом, потянуло к заветной двери, за которой, нам казалось, было спасенье. Здесь мы встретили и прачек. За дверью собрался начсостав, принявший на себя командование людьми, оставшимися на 35-й батарее. Говорили о штабе, который руководит обороной и посадкой на корабли.
Приближался вечер. Вентиляция давно не работала, становилось нестерпимо душно, жарко, все лица покрылись капельками пота. Но выпускать людей под скалы до наступления темноты было опасно. Тогда открыли заветную дверь. За ней мы увидели какую-то комнатушку — отрезок потерны, в противоположной стене вторую, тоже настежь открытую дверь, а за нею мрак уходящей куда-то потерны — спасительный выход к морю. На маленьком столе горел огарок свечи, вокруг стола — много командиров. Какой-то голубоглазый полковник в армейской форме был, видимо, главным.
Шли разговоры о том, что удалось наладить только передатчик, но неизвестно, слышат ли нас, приема нет. Многие воспылали надеждой, что корабли обязательно пришлют. Говорили, что на одну
