понизили в должности. Сказали: жил рядом и проморгал такую преступницу!
Отто, когда я сбежала, говорят, бесился и посылал свою сожительницу искать меня в соседних домах. Потом, напившись пьяным, бился головой о стенку и казнил себя: «Дурак я, — кричал, — а еще офицер гестапо, — русская баба обвела меня вокруг пальца!»
Затем наступила минута молчания. Я вспомнила о своих переживаниях, связанных с Жоржем, и при мысли о том, что все это теперь позади, сказала беспечным тоном:
— А я стучала к тебе в окошко, когда ты была в лесу…
Сказала — и вздрогнула от крика Ольги:
— Ты с ума сошла! В комнате дневал и ночевал гестаповец, и во дворе все время была засада!
Видимо, гестаповец крепко спал и не услышал моего стука, но ведь я всегда рано приходила. А впрочем… — и я рассказала обо всем.
Но Жорж исчез, и тайна осталась неразгаданной.
Наговорившись, я распрощалась с Ольгой и снова всласть нагулялась по городу. Домой, как и накануне, возвратилась поздно. Дома я застала гостей — постояльцев: капитана и его шофера. Теперь ежедневно у нас ночевали два, три, а то и четыре человека, и двери комнаты были открыты для тех кто нуждался в ней. Постояльцы беспрерывно менялись, так как войска шли к Севастополю. Но первый квартирант — капитан, приезжавший часто по делам службы в Симферополь, обязательно останавливался у нас. Мы для него всегда находили место и устраивали удобную постель.
Первые шаги в новой жизни
Дня через три после освобождения, увидев на Пушкинской табличку с надписью «Полевая почта», я зашла и спросила: нельзя ли отправить запрос в Москву о муже и письма друзьям? Получив любезное разрешение, сейчас же отправилась домой и взялась за перо. Это было так необычно — после двух лет полной оторванности от жизни писать письма! Только тот, кто находился в подобном положении, может понять, что значит не иметь в течение двух лет никакой связи с внешним миром, не писать ни строчки и не получать ни одного письма.
Я сразу написала писем десять. С первых дней освобождения искала мужа. Увидев на улице моряка — будь то матрос, капитан или адмирал, — я подходила к нему с вопросом:
— Вы не знаете Мельника с 35-й морской береговой батареи города Севастополя?
Мама делала то же. Но никто не знал Мельника. Тогда я решила спрашивать о капитане Матушенко — знаменитом защитнике Севастополя. Очень скоро натолкнулась на моряка, ответившего утвердительно: да, он знал, но уже не капитана, а подполковника Матушенко, который сейчас командует дивизионом береговой обороны в городе Новороссийске. Я написала письмо подполковнику Матушенко. Затем пошла в морскую контрразведку и просила помочь мне найти мужа.
Вскоре друзья засыпали меня ответами. Как было радостно получать и вскрывать конверты, написанные знакомым почерком! Сколько искренней радости и горячих слов. Письма трогали до слез. Но о моем Борисе никто ничего не знал.
— Представь радость Бориса, — говорила я маме, — когда он узнает, что я жива и маленький Женя жив, и ты. Нет только нашего бедного папы, Борис ведь очень его любил!
Моя подруга Нина Белокурова писала мне: «Когда я увидела твой почерк на конверте, я закричала и подпрыгнула от радости. А потом бегала с письмом по Управлению гидрометслужбы и орала во все горло: «Женя жива! Женя жива!» Все наперебой читали твое письмо. Мы не поставили точки над тем, что ты погибла, и очень часто вспоминали тебя, думали о твоей судьбе. Когда пили вино, обязательно поднимали за тебя бокал — за живую, не за упокой твоей души!»
Прошло две недели. Партизаны всех соединений давно собрались в Симферополе, а Вячеслава не было. Юзефа Григорьевна, Нюся Овечкина и я напрасно искали его среди них. Наконец, Юзефе Григорьевне удалось встретиться с командиром отряда, в рядах которого воевал Вячеслав. Увы! Радость наша омрачилась тяжелым известием: Вячеслав погиб в январе, во время прочеса леса.
— Он хорошо дрался, — сказал командир. — Когда меня ранило, взял командование на себя и отлично командовал. Мы защищали население, скрывшееся в лесу. Мне удалось установить, что Вячеслава Юрковского, раненного в обе ноги, товарищи принесли в лесной госпиталь. Затем госпиталь захватили гитлеровцы, раненых перестреляли из автоматов…
Юзефа Григорьевна стойко переносила горе, ни одного слова жалобы от нее не услышали. Только слезинки скатывались из ее глаз при имени Вячеслава.
Я ждала упрека, чувствуя себя причастной к гибели Вячеслава: ведь я больше всех будоражила его и настаивала на уходе в лес, однако сама не ушла и осталась жива. Но будто в ответ на мои мысли Юзефа Григорьевна сказала:
— Мой сын исполнил свой долг, и если ему суждено было погибнуть, то я счастлива видеть живыми его друзей. Пусть они вспоминают о нем!
В эти же дни я узнала и о судьбе доктора Гольденберга, дававшего мне справки о болезни. За три месяца до освобождения его расстреляли гестаповцы. Как проклинала я себя за прошлое молчание! Почему не убедила доктора уйти в лес к партизанам?
Я продолжала с рассвета и до позднего вечера носиться по городу. Счастье прямо-таки лихорадило меня.
Но вскоре появилась новая беда. Сердце, пригретое горячими лучами солнца Родины, начало постепенно оттаивать. Я стала особенно остро переживать чужое горе. Не могла смотреть пьес и кинофильмов, не переносила музыки — она терзала душу. Грустные мотивы напоминали о человеческих трагедиях, веселые — о погибших, которые никогда их больше не услышат… Я еще не вспоминала о личных невозвратных потерях, но резко реагировала на чужие беды, будто они были моими. Мне казалось, что все горе мира сосредоточено в моей душе. Эта болезнь продолжалась долго, выздоравливала я от нее медленно…
После первых ошеломляющих дней свободы передо мной встал вопрос: что делать дальше? Как найти свое место в жизни?
Я, как узник, выпущенный из тюрьмы, стояла на перекрестке дорог, но по какой пойти? Ведь старых дорог нет, все надо начинать сначала. Погибли или рассеяны по свету родственники, друзья и знакомые, родной город стерт с лица земли. Меня охватила растерянность.
Долго я думала. И вдруг меня осенила мысль: ведь Управление гидрометслужбы Черноморского флота, конечно, скоро вернется в Севастополь. Поступлю на свое старое место старшего техника-гидролога и буду работать вместе с друзьями. С этого и начну. А пока займусь здесь каким-нибудь делом.
И вот я нашла себе общественную работу, которая укрепила почву под ногами и помогла сделать первые шаги в новой жизни.
Как-то мы с Ольгой зашли в только что организовавшуюся комиссию по делам подпольных организаций, в которой председательствовал Иван Андреевич Козлов. Я предложила Ивану Андреевичу свою помощь и попросила заданий. Он охотно согласился и поручил мне заняться обследованием квартир расстрелянных подпольщиков и составлением актов на оставшееся имущество. Теперь уже я колесила по городу не впустую, а занятая делом. Казалось бы хорошо, но новая работа стала тяжело отражаться на моих издерганных нервах. Посещая разграбленные, опустевшие квартиры расстрелянных подпольщиков, где в затхлом воздухе, казалось, еще носится дух гестапо, я чувствовала себя так, будто ядовитые испарения проникают в мозг и кровь.
Вот я зашла в квартиру Урадовых. Меня провела сюда подруга учительницы Виноградовой — соседки Урадовых, работавшей в подполье и расстрелянной вместе с ними. В комнате, как обычно, страшный хаос: мебель, вещи, книги — все перемешано. Начинаю разбираться в этих чужих вещах, ведь надо все переписать. В сущности, и переписывать нечего, ценное разграблено, остались тряпье да потертая мебель.
Старенькая швейная машина. На ней наперсток, в тряпочку воткнута иголка с обрывком нитки. Тот, кто жил здесь еще недавно, надевал этот наперсток на свой палец, шил этой иглой. Я держу в руках
