— Погоди-ка. — Бульба вдруг посерьезнел. — А ты вообще, откуда идешь-то, Тютя?
— Оттуда. — Тютя махнул рукой куда-то себе за спину.
Да, очень исчерпывающий ответ…
— И на каких станциях был?
— На разных. И на синей ветке, и на красной.
— И что там сейчас творится?
— Ай, плохо, дяденька, все плохо. — Тютя снова заплакал, размазывая грязь по лицу. — Большая саранча в городе.
— Муранча? — переспросил Бульба.
— Тю на тя! Саранча, — упрямо возразил Тютя. — Тютя знает.
— Ну, хорошо-хорошо, — закивал усатый сельмашевец. — Пусть будет саранча.
Потом Бульба задал еще один вопрос — осторожно так, ласково:
— Тютя, а скажи-ка, осталась где-нибудь хотя бы одна станция, над которой нет этой самой саранчи?
— Нет-нет-нет, — заскулил Тютя. — Она везде-везде-везде. Весь город в саранче, дяденька. Люди прячутся. Забились под землю. Но они уже не спасутся. Жалко Тюте людей. Жалко-жалко…
— Почему не спасутся-то? — нахмурился Бульба.
Даже в слабом огоньке свечи видно было, как сильно побледнел усач.
— А потому что Тютя давно говорил: нельзя жить так, как вы живете! — с вызовом выкрикнул Приблажный. — Во вражде, разобщенности и пороке. Своей неправедной жизнью вы, глупые людишки, уже навлекли на себя кару, но даже теперь не хотите внимать предупреждению и живете, как жили.
Тютя потряс в воздухе грязным пальцем:
— Нельзя человекам грызться друг с другом подобно дикому зверью, как грызутся «красные» и «синие». Нельзя строить и посещать притоны и погрязать в распутстве. Нельзя сидеть по норам и множить разобщенность. Нельзя отделяться от подобных себе решетками и заслонами. Нельзя только за себя думать и за одну лишь свою станцию держаться.
Илья молча слушал юродивого. Бред какой-то. Или… Или все же не такой уж это и бред?
— Нельзя ближнему своему отказывать в помощи…
— Начинается, — поморщившись, вздохнул Бульба. — Проповедник, блин!
От его прежнего приподнятого настроения не осталось и следа.
— Кара небесная послана всем нам за такую беспутную и неразумную жизнь, — продолжал Тютя. — Только праведники теперь уцелеют. Слушайте Тютю, он спасет, он знает, Тютю слушать надо. Тюте верить надо.
Бульба повернулся к Илье:
— Колдун, знаешь что? Ты посиди пока здесь, а я к Инженеру смотаюсь. Вдруг он послушать захочет…
— Послушать? — удивился Илья. — Проповедь, что ли?
— Ну… — Бульба замялся. — Может, не проповедь. Может, захочет расспросить поподробнее, что Тютя на других станциях видел. А может, Инженер его и на Орджоникидзе пропустит. А то, чувствую, сам Приблажный отсюда так просто уже не уйдет. Не стрелять же в убогого через решетку. Да и патронов жалко…
Едва Бульба удалился, все внимание Тюти переключилось на Илью.
— Колдун? — заговорил он, прижавшись к решетке так, словно намереваясь продавить сквозь прутья голову. — Тебя назвали Колдуном. Ты из Аэропорта, да, дяденька? Тютя слышал о тебе. Ты за метро живешь. Один. С могилками. С мертвецами. С мертвой супружницей и мертвым сыночком.
— Заткнись! — Неожиданная осведомленность Приблажного и бестактность, которую мог позволить себе только безумец, застали Илью врасплох.
— Ты тоже живешь неправильно, дяденька, — назидательно заявил Тютя. — Злостью живешь. Местью живешь. Людей сторонишься. И тебя за то тоже кара ждет. Если Тюте не внемлешь, если Тютю не послушаешь.
— Еще чего не хватало! — буркнул Илья. — Сумасшедших всяких слушать…
Тютя тихонько захихикал:
— Тю на тя! Тютя не сумасшедший. Он Приблажный. А вот ты сам Колдун… Скажи, в своем ли ты уме? Дома у себя возле могилок спишь. С мертвецами, наверное, разговариваешь. А? Разговариваешь?
— Я сказал, пасть закрой!
— У-у-у, на Тютю-то легко кричать, дяденька. Тютю легко обижать. Только ведь от казней египетских это не спасет.
— От чего, от чего? — нахмурился Илья. — От каких казней?
— Было уже такое. Записано было, — скороговоркой затараторил Тютя. — И то, что было записано, повторяется снова. Вода в кровь превращается. Лягушки выходят из рек и заполняют жилища. Мошка облепляет людей. Песьи мухи жалятся. Скот гибнет от мора. Язвы и нарывы идут по телу. Гром гремит, буря бушует, и огненный град низвергается на землю. Саранча наступает. Тьма накрывает мир человеческий. Первенцы гибнут…
— Ты что несешь, Тютя? — поморщился Илья.
— Кары уже начались, дяденька. Давно начались и продолжаются до сих пор. Тютя видит, Тютя слышит, Тютя знает. Тютя понимает. Последняя кара пришла. Саранча…
— Муранча, — машинально поправил Илья.
— Саранча, саранча, саранча! — Тютя вел себя как капризный ребенок. — Большая саранча. Записано было: саранча — значит саранча.
Илья, наконец, сообразил, какие аналогии проводит воспаленное воображение Тюти и какими белыми нитками Приблажный пытается сшить то, что несвязуемо.
— Вообще-то, в библейских-то карах, насколько я помню, саранча не последней была, — усмехнулся Илья. — Напутал ты что-то, Тютя. Последовательность у тебя не та.
— Тю на тя, глупый дяденька! — Тютю аж трясло от обиды и раздражения. — Не важно, в какой последовательности и как насылаются кары. Важен итог. А итог таков: из-под земли грешникам уже не выбраться. Большая саранча сожрет здесь всех, кроме праведников. Тютя знает!
— Большая саранча еще не в метро, — напомнил Илья.
— Она придет в метро. Скоро уже. Тютя знает. Знает! Знает!
Илья покачал головой. Спорить с сумасшедшим — себе дороже. Но удержаться от спора он уже не мог.
— Эти твои кары египетские… Они ведь вроде фараону были посланы, чтобы он евреев отпустил. А у нас здесь никакого фараона нет.
— Тю на тя! — тихонько хихикнул Тютя. — Есть, есть фараон! Самый главный фараон, который сидит в каждом из нас и держит в нас то, что должно выпустить. И который не выпускает.
— Что не выпускает-то?
— Злую желчь и ненависть, похоть и зависть, гордыню и алчность, невоздержанность и отчаяние, уныние и тщеславие. Все, что травит человека изнутри.
Илья махнул рукой:
— За уши у тебя все притянуто, Тютя. Нет никакого фараона. И вода в кровь пока, слава богу, не превращается. Да и все остальное тоже — выдумки твои.
— Ах, выдумки?! А ты попробуй, Колдун, попить водицы с поверхности — отравленной и неочищенной. Так ведь кровавой рвотой сразу изойдешь. Чем это не превращение воды в кровь? А подумай, что загнало людей под землю? Разве не гром, буря и огненный дождь?
— Ракеты и бомбы, вообще-то, — вставил Илья.
И не был услышан.
— А мрак подземелий, в котором мы живем и который душит нас, — чем не тьма египетская?
Илья вспомнил рассказы сельмашевцев о темноте, якобы убивающей людей. Ее, значит, Тютя тоже приплел…
