вино. Даже родное гейнское. Даже такое целебное.
Им все же дали небольшие послабления. Сняли лишние путы. Только на руках оставили ремни, а на ногах – кандалы. Причем короткая тяжелая цепь, связывавшая два железных кольца на лодыжках, была соединена с другой цепью, прикованной к борту повозки, и напрочь исключала всякую возможность побега. Во время частых, но кратких остановок оберландцы развязывали пленникам руки, вынимали кляпы, раскладывали перед Дипольдом и Гердой еду, однако силой кормить больше не пытались. А вот чудесным вином поили. Не спрашивая.
Они пили. Было в том что-то вроде негласного договора. От пищи из рук врага Дипольд отказывался наотрез, но, памятуя об инквизиторской воронке, с которой все равно не поспоришь, послушно делал несколько глотков из фляги. Тем более что гейнское, как ни крути, улучшало самочувствие и поднимало дух. И притом – странное дело – даже не вызывало привычной сухости в горле, как после обычной пирушки.
Герда тоже не ела – после первой насильственной кормежки попросту не могла, наверное. А может, это от страха. Но пила тоже – послушно и много. Видимо, вино помогало и ей. Прежде всего забыться помогало.
А забывать было что. Ибо плен оставался пленом. Переговариваться друг с другом сыну остландского курфюрста и дочери нидербургского бургграфа не позволяли. Брань со стороны Дипольда, очередная истерика Герды или попытка тайком перекинуться между собой парой слов неизменно пресекались грязным жеваным кляпом. И новыми ремнями на руки. Чтоб этот самый кляп не вырвать.
И так в пьяном молчаливом полусне-полуяви – тряска в громадной оберландской повозке до следующей остановки. Где снова вино. И снова кляп. Дорога проходила в постепенно накапливающемся, нарастающем, сгущающемся, давящем хмельном тумане. Плотный туман этот порой веселил Дипольда, однако вместе с тем медленно, но верно угнетал разум. А вслед за разумом – и волю. Прежде молодой пфальцграф никогда не употреблял гейнского в таких количествах и даже не подозревал, что вино может оказаться настолько коварным и крепким.
ГЛАВА 16
Вскоре после выпитого он начал проваливаться в забытье, в небытие. Целиком проваливаться, с головой, без остатка. Но 'в определенном смысле это было даже хорошо. Очень хорошо. Ибо так все плохое проходило мимо. Правда, когда винные пары все же немного рассеивались… О, тогда хотелось крови! Или хотя бы снова – вина.
В пути с пленниками случалось много неприятного и откровенно унизительного. Ровно столько, сколько неприятностей и унижений выпадает на долю прикованного к телеге человека. Поскольку цепи размыкать Альфред запретил строго-настрого, даже нужду на привалах они вынуждены были справлять под повозку. Дипольду было проще, а вот его спутнице… Сам-то пфальцграф, конечно, отводил глаза, когда несчастная девушка, шурша юбками, краснея и плача от стыда, пыталась укрыться под колесом. Но вот оберландцы открыто и с глумливыми ухмылками пялились на Герду. Рук дисциплинированные солдаты Альфреда не распускали, скабрезными остротами вслух не сыпали, однако их красноречивые взгляды говорили больнее, чем руки и слова.
Дипольд в такие моменты вскипал от бешенства, но чего уж там… Именно в такие моменты Герда-Без- Изъяна превращалась в глазах гордого пфальцграфа из непривлекательной спутницы в вовсе противную и отталкивающую. Одним своим присутствием и униженным положением она усугубляла осознание его собственного бессилия. Дипольд Славный видел страдания Герды, понимал, что должен помочь, но помочь ничем не мог, и оттого в первую очередь злился именно на нее. Ибо без дочери Рудольфа все было бы проще и легче. К тому же жутко раздражали нескончаемые слезы и неумолкающие бессмысленные стоны- мычания Герды.
Если бы случилось чудо и оба они вдруг обрели свободу, просить ее руки и сердца Дипольд теперь точно не стал бы. Нет, он, конечно, отомстит – не только за свой позор, но и за надругательства над бедной беззащитной девушкой. И отомстит страшно – и маркграфу отомстит, и его магиеру, и солдафонам, охранявшим повозку, и голему, и всей Оберландмарке! Отомстит, несомненно. При первом же удобном случае. Но местью же и ограничится… А женитьба на Герде – до чего же неразумные то были мысли!
Альфред Оберландский часто менял охрану, особое внимание уделяя тыловым дозорам. Но, похоже, делал это Чернокнижник больше для порядка. Сам он вел себя так, будто вовсе не опасался преследования. Будто знал наверняка, что ни ему, ни его небольшому отряду ничего в пути не угрожает.
Лебиус время от времени отдавал поводья кому-нибудь из слуг маркграфа, а сам впадал в колдовской транс. Что чаротворил – неведомо. Матер просто сидел в повозке неподвижно, укрывшись своим капюшоном, и неразборчиво бормотал под нос. Иногда беглый прагсбуржец отходил в сторону, что-то обсуждал наедине со змеиным графом. Все остальное время Лебиус находился при големе, готовый в любую минуту поднять стального рыцаря. Однако нужды такой не возникало. Погони позади не наблюдалось. Да и впереди никто не решался встать на пути знамени с серебряной змеей Верхней Марки.
Сначала ехали по нидербургскому приграничью – по местам диким, безлюдным. Что неудивительно: селиться у оберландского порубежья желающих не было. Лишь изредка встречались старые полуразрушенные домишки и покосившиеся частоколы оставленных селений да заброшенных малых бургов. И ни дымка, ни человека, ни скотины, ни взлаивающего пса-пустобреха.
К повозке иногда подъезжал Альфред. Ненадолго… Взглянет на пленников. Ухмыльнется нагло из-под поднятого забрала, блеснет начищенным нагрудником со свежей вмятиной и, не вступая в разговоры, повернет коня.
Дипольду и Герде ничего не объясняли. Да и зачем? И так, без всяких объяснений, все ясно. За-лож- ни-ки! Само по себе страшное слово, и вдвойне, втройне страшнее от того, что им предстоит стать заложниками Альфреда Чернокнижника.
Начинал тухнуть мертвец, лежавший в повозке вместе с пленниками и големом. Дипольд заметил: выпитое вино помогало забить неприятный запах. Пфальцграф стал пить больше. А хмельного гейнского с собой оберландцы везли много.
Перевалили границу. Миновали полосу сторожевых укреплений на подступах к горам Оберланда. Дальше дорога пошла вверх. Пологий, почти незаметный вначале подъем становился все круче. По бокам то зеленели густые леса и луга с яркой сочной травой, то вырастали отвесные скалы заросших сосняком ущелий, то обрывались бездонные пропасти. А узкая горная дорога, словно серебряная змея со знамени Чернокнижника, настырно вилась меж ними.
И ползла. Выше. Выше…
Во хмелю – тяжелом, почти уже не прекращающемся – Дипольд запоминал немногое. Как в чудовищном кошмаре. Но кое-что все же осталось в памяти. Как проехали небольшое оберландское селение, лепившееся к скалам и прятавшееся за невысокой, но добротной каменной стеной. Как зияли черными зевами рудники и
