Слова, безбоязно и громогласно произнесенные тевтонским магистром с озерного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо и звучали повторно – торопливым и практически неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.
Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, ее слова до него – нет, Но это ровным счетом ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими. А в чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в ее словах, не в его.
Над разделительной преградой меж двух обиталищ звучало одно заклинание и тут же, с небольшим запозданием – ему вторило другое. То же самое.
Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.
Зияющая брешь конвульсивно дергалась, словно пасть смертельно раненного чудища – страшного, неведомого. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то – размыкались вновь.
Как жевали. Как пережевывали.
А в самой середке маленьким путаным вихрем кружился темный туман Шоломонарии. Кружился и гасил вновь пробуждающиеся багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот, и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…
А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мертвая голова смотрела сквозь толщу мертвых вод пустыми белками закатившихся глаз. Мертвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.
Мастер Бернгард тоже смотрел в воду. Только тевтонский магистр мог видеть сейчас в беспросветно темных глубинах не больше, чем видели глаза казненной им ведьмы. По сути, он не видел ничего. И ничего не знал. А незнание успокаивает. И мастер Бернгард был спокоен. Он закрывал Проклятый проход. И искренне верил, что открыть проход больше некому. Мастер Бернгард не допускал мысли, что ошибается. И потому не ведал сомнений.
Бернгард произнес последнее слово магической формулы.
Эржебетт повторила.
Бернгард замолчал.
Замолчала Эржебетт.
Бернгард ногой спихнул в воду обезглавленный труп. Подошел к коню. Вскочил в седло. Направил коня вниз, к ущелью. Бернгард удалялся, не оглянувшись. Оставляя под мертвыми водами так и не сомкнувшуюся, но лишь расширившуюся брешь в рудной черте.
Эржебетт выдохнула, застонала. Обессилевшая, повалилась с ног. В лужу собственной крови. Перед зияющей прорехой мироздания. Ей было сейчас куда как хуже, чем тевтонскому магистру. Магистр произносил слова над чужой кровью. Она – над своей.
Темный туман Шоломонарии вновь устремился наружу – в холодные воды Мертвого озера. В этом тумане, словно во сне, Эржебетт отодрала болтающийся край рваного подола. Кое-как обмотала полоской ткани истерзанную и кровоточащую левую руку. А вот сил затянуть повязку потуже уже недоставало. Выпущенная наружу кровь Изначальных настырно сочилась из-под грязной тряпки.
Исступление проходило. Приходила боль. Но накатывающаяся откуда-то приятная сонливость даже делала ее уютной, убаюкивающей… Незначительной. Мелькнула соблазнительная мысль: оставить все как есть. Просто лечь и просто дать крови течь, угодной ей дорогой течь. И просто забыться. Таким манящим сном. Желанным, вечным, сулящим полное и истинное отдохновение…
Эржебетт однако держалась, не позволяя сознанию покинуть тело. Собрав всю волю в кулак, балансируя на грани, кое-как, едва-едва, с грехом пополам, она, глухо стеная и рыча, ловила и дергала, и рывками затягивала концы скользкой повязки. Так ее… так… Сильнее, еще… Непослушными пальцами, лихорадочно клацающими друг о друга зубами…
Ей все-таки очень хотелось жить.
Вернуться хотелось. Когда-нибудь.
В этой изнурительной борьбе за утекающую жизнь и кровь, за право на возвращение, сквозь гул в голове и пульсирующий стук в ушах Эржебетт не сразу расслышала посторонний шум.
Шум? В пустынном безмолвном Проклятом проходе?
Да – шорох. Сзади. Приближающийся к ней. И к взломанной рудной черте. И рычание. Не ее. Кто-то здесь рычал еще. Другой кто-то.
Едва услышав…
Что это? Морок? Иллюзия? Агония отлетающего сознания?
…Она обернулась.
Замутненным взглядом Эржебетт успела заметить и вялым сознанием – отметить: да, она уже не одна. Из темноты Проклятого прохода выступал зверь. Крупный, жуткий, чудовищный. Первая тварь Шоломонарии. Первая, почуявшая живую кровь чужого мира. Первая, поспевшая к вскрывшемуся проходу между обиталищами.
Странный и страшный зверь был похож на большого волка, в котором однако неуловимо угадывалось что-то человеческое… нет, иное – что-то нечеловечески человеческое.
В морде… в лице что-то. И в строении ног… лап… Задние коленные суставы твари были вывернуты совсем не по-звериному. По-людски: коленями вперед. И – густая кудлатая шерсть – дыбом. И когти – как загнутые кинжалы. И – пена с оскаленных клыков.
А в глазах – странное сочетание. Неестественное. Противоестественное. Или наоборот – как раз очень естественное. Любовь и неутолимый голод. Или, точнее не любовь, а особая, неведомая человеку страсть.
