странника:
— Благодарю, святой отец! Надежда, что мне подарена...
Рука богомольца вырвалась. Указательный палец поднялся назидательно.
— Уйми веселье и не радуйся прежде времени. Дорога твоя будет нелегкой и долгой. Ибо ты должна смирить гордыню и отправиться в путь, как подобает кающейся грешнице — без свиты, без мужниной или чьей-либо еще защиты, пешком и в убогом рубище.
Полька улыбнулась в ответ:
— Для меня это лучше, чем провести остаток дней в монастыре. Сколь ни трудна дорога, рано или поздно она завершится. А уж когда я вернусь к Вацлаву, все у нас будет иначе. Совсем иначе. Вот только...
— Что тревожит тебя, дочь моя?
— Вацлав ни за что на свете не согласится отпустить меня одну.
— Даже ради спасения твоей и своей души? Даже ради обретения сына или дочери?
— Видите ли, святой отец, мы уже расставались не единожды. И теперь супруг мой безумно боится потерять меня снова. Я хорошо знаю Вацлава — он скорее посадит меня под замок либо отправится следом — тайно ли, явно ли. А ведь это не будет угодно Господу?
Отец Бенедикт чуть скривил губы в подобии улыбки:
— Не будет. Но тебе совсем необязательно говорить обо всем мужу. Коли любит — он поймет и примет тебя после возвращения из Святой Земли. А нет — так нужен ли тебе такой супруг? Решайся.
Аделаида кивнула:
— Я решилась, святой отец.
— А я благословляю! Аминь!
Странствующий монах осенил крестным знамением склоненную голову княжны...
— Ох, и не нравится мне этот латинянин. — Сотник Дмитрий еще раз зыркнул на затянутое пузырем окно.
— Что ж так? — Бурцев и сам не отводил глаз от собственного дома. Неспокойно отчего-то было на душе.
— Да уж больно сыто выглядит для калики перехожего.
— Ну, мало ли... паломников из Святой Земли многие привечают. И накормят, и напоят. Не одни ж Болеслав с Кунигундой такие сердобольные.
Дмитрий гнул свое:
— Вон и Бурангулка верно подметил: пехом монах прибыл, а обувка-то не сбита даже, не стерта. Как же он дошел до Пскова, не стоптав подошвы, а? Не по воздуху же перенесся!
Татарский юзбаши Бурангул стоял тут же — цокал языком, качал головой, твердил без умолку:
— Плохой гость, плохой...
— Да уж, конечно, — из последних сил бодрился Бурцев. — Незваный гость — он завсегда хуже татарина.
Никто не улыбнулся.
— Плохой гость...
— Моя тоже так думайся, — вставил свое веское слово китайский мудрец Сыма Цзян. — Не похожая эта путника на Божья человечка. Беда можется статься.
— Ну, хватит вам, накаркаете еще!
Блин, сговорились, они, что ли... Вот ведь тоже друзья-соратнички! Вместо того чтоб успокоить — нервы треплют. Хорошо хоть Освальд со Збыславом и дядькой Адамом не принимают участия в импровизированном слете кассандр. Пока новгородец, татарин и китаец в три голоса грузили воеводу мрачными пророчествами, польский рыцарь, здоровяк-литвин и пожилой прусский лучник оживленно обсуждали новости, принесенные пилигримом из Польши.
— А ты все-таки подумай, Василь, — не унимался Дмитрий.
Бурцев поморщился. Да думает он, думает... Не каждый день ведь встречается накачанный, как культурист, паломник. Но крест, даденный Болеславом, снимал с монаха все подозрения. Ну или почти все. Аделаида подделку раскусила бы в два счета. Да и он сам тоже. Нательный крестик жены Бурцев изучил до мельчайших подробностей. Заметил бы, если б что не так.
Княжна вышла на порог первой. Не вышла — выскочила, козочкой сбежала. Радостная, веселая. От былой кручины не осталось и следа. И все тревожные мысли Бурцева вмиг улетучились. Улыбается Аделаидка — да и ладно! За то странному пилигриму многое простить можно. Эх, выведать бы еще, чем пронял так паломник нашу несмеяну.
Отец Бенедикт со своей котомкой появился следом. Неторопливый, но тоже довольный. Будто кот, слизнувший чужую сметану.
Бурцев попросил Дмитрия:
— Кликни какого-нибудь отрока из молодшей дружины — да посмышленей. Пусть пристроит гостя на отдых.
Добавил, подумав:
— Ну, и присмотрит пусть за святым отцом. Так, на всякий случай.
Новгородец понял. Правильно понял. Кивнул:
— Двух лучших отроков при латинянине поставлю. Глаз с него ребятки мои не спустят.
...А ночью было круто и страстно.
— Милый! Милый! Любый мой!
Только что народившийся молодой месяц тщился заглянуть за мутный бычий пузырь окна, а Аделаида, охладевшая в последнее время ко всем радостям жизни, словно пыталась наверстать упущенное.
— Милый! Милый!.. А-а-ах!
— Ну, ты даешь, подруга! — Бурцев, обессиленный и счастливый, едва дополз со смятого ложа до братины с медовухой. — Откуда такая ненасытность-то? Прямо как последний день вместе живем.
В густом полумраке опочивальни воевода не видел, как посерьезнело и погрустнело лицо жены.
Глава 13
— Василь! Вставай! — Кто-то яростно тряс его за плечо.
Утренние лучи только-только пробивали муть окна, а после бурной ночи так не хотелось шевелиться. Постель казалась просторной и уютной. Покидать ее? Неужто придется? Неужто заставят?
— Василь!
Он с трудом разлепил глаза. Проморгался...
Да какого тут происходит?! Совсем сдурели! Бесцеремонно вторгаются прямо в опочивальню княжеского полутысячника! Будят в такую рань без сигнала тревоги! Кто посмел?! Кого тут спустить с крыльца пинком под зад?! Вот ведь мля-размля! Пороть дружинников, что ли, за незнание хороших манер?!
— Дмитрий, ты, что ль?
Этот без причины тревожить не стал бы...
— Я. Поднимайся, Василь! Скорей!
— Да тише ты!
Бурцев проснулся окончательно. Правая рука рванула меч из-под ложа, левая торопливо шарила в полутьме по скомканной постели. Новгородец-сотник сопел как паровоз и говорил, не таясь. Не дай Бог, Аделаидку разбудит, напугает.
— Что стряслось, Дмитрий? Поход? Набег? Город штурмуют?
А родного, теплого, разомлевшего от сна тела в ночной сорочке рука никак не нащупывала. Там, где должна бы лежать Аделаида, валялись лишь смятые медвежьи шкуры.
И вот тут-то Бурцева словно из ушата ледяной водой окатили. Вскочил как есть — в исподнем. С мечом в руке. Готовый рубить и кромсать. Куда?! Где?!
— Не поход, не набег, Василь, и не штурм, — хрипел над ухом встревоженный голос новгородского сотника. — Монах! Латинянин!
— Какой монах?! Какой латинянин?!
