Руслан Мельников
Пески Палестины
Пролог
Кап‑кап‑кап…
Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво взирал на упрямую пленницу. Из‑за массивного стола взирал. Из‑под очков в круглой оправе. Из‑под козырька высокой фуражки с нацистским орлом и черепом «Мертвой головы».
На полированной чистой — ни царапинки, ни пылинки — столешнице лежала пухлая папка. Столешница — черная. Папка — белая. Со свастикой в центре. Рядом — настольная лампа. Лампа светила в каменную нишу напротив.
Ниша эта предназначалась для допросов. Не простых — с пристрастием. И ниша не пустовала. Внутри полустояла‑полувисела обнаженная молодая полячка. Распятая, растянутая цепями. Наручники и ножные кандалы крепко держали панночку.
Девушка не шевелилась. Девушка молчала, демонстративно игнорируя вопросы рейхсфюрера. Именно игнорировала — немецкий пленница знала неплохо. По крайней мере, старонемецкий. Она просто не желала отвечать.
Кап‑кап‑кап…
Низкий арочный свод нависал над прелестной русой головкой. Низкий свод давил… Но она была горда, эта полячка. Горда и все еще не сломлена. Пленница, правда, уже не ругалась, как прежде, однако взгляд злых зеленых глаз так и жег из‑под длинных распущенных волос, что спадали на лицо и обнаженную грудь. Меж упругих холмиков с розовыми сосками в свете лампы поблескивал маленький серебряный крестик. Забыли снять… А под левой грудью багровел давний шрамик.
Рейхсфюрер вздохнул. Собственно, с тех пор как девчонку вывели из транса, ее никто и пальцем не тронул. Панночку просто раздели, просто приковали к стене и просто оставили на полчасика в неизвестности. В одиночестве. В кромешной тьме. Оставили слушать настырную сводящую с ума капель. Обычно этого «просто» хватало, чтобы разговорить человека со слабой волей. В этот раз не хватило.
Кап‑кап‑кап…
Капель была искусственной: в центральном хро‑нобункере СС само по себе ничего не текло и не капало. Но звук падающих в звонкую тишину капель начинал раздражать Генриха Гиммлера. Рейхсфюрер сунул руку под стол. Там справа, под кнопкой вызова охраны, выступает податливый кран…
Капнуло еще раз. И два. И третья капля, помедлив немного, — ка‑а‑ап… — сорвалась с потолка в лужицу на бетонном полу. Булькнул в углу водосток — туда смывали кровь из пыточной ниши. Лужа ушла в открытый слив. Теперь тишина стала другой. Глухой, ватной, тяжелой. Словно навалившаяся на уши мохнатая медвежья туша.
— Значит, по‑прежнему не хотите со мной разговаривать, пани?
Молчание. Сопение…
Он поморщился. Потом улыбнулся. Вот ведь дура! Упрямая польская ду‑ра! Что ж, его вынуждают перейти к более действенным методам дознания. И более болезненным. Рейхсфюрер находил в этом особое удовлетворение, но всегда старался оставить пытки напоследок. Даже избегал их, если представлялась такая возможность. Не из жалости к жертве, не из сопливого гуманизма, нет — чтобы не пресытиться. Слишком много приходилось пытать. И он уже начал охладевать к чужим страданиям. А если вкус жизни не пробуждается даже при виде изощренных экзекуций, как тогда жить дальше?
Ладно, сегодня он себе ни в чем не откажет. И не уйдет из этого каменного мешка, не порадовав себя воплями упрямой панночки. Воплями и признаниями, разумеется. Ведь не ради праздного развлечения он станет измываться над полячкой, а исключительно ради блага великой Германии. И девка ему выложит все. Должна выложить…
Гиммлер поднялся, скрипнув новенькой формой и начищенными до зеркального блеска сапогами. Вышел из‑за стола. Приблизился к пыточной нише. Пленница была перед ним, как на витрине. Как на помосте. Как на эшафоте. Здесь ее так удобно рассматривать…
Да, эта обнаженная полячка прелестна, но женские прелести почти не интересовали Генриха Гиммлера. По крайней мере, когда речь шла о делах Рейха. А в последние годы только об этом речь и шла.
Рейхсфюрер протянул руку в белой перчатке, откинул волосы с лица и груди узницы. Тронул шрамик под левым соском. Скоро, скоро у строптивой упрямицы появится много таких шрамов. Нет, не таких — гораздо страшнее. Жаль портить красоту, но что делать…
— Ты у меня заговоришь, — оскалился он ей в лицо.
Она ему в лицо плюнула. Попала… Не будь очков, угодила б в глаза.
Рейхсфюрер хлестко, наотмашь, ударил мерзавку по щеке.
Голова пленницы мотнулась. Вправо. Влево. Безвольно повисла. Из уголка рта потекло красное. Щека полячки горела. Ладонь Генриха Гиммлера — тоже. Рейхсфюрер утерся. Протер очки. Вот ведь стерва! Сучка!
Он взял полячку за подбородок, приподнял смазливую мордашку… Похоже, укрощать строптивицу придется долго. Закатившиеся было глаза ожили. И вновь смотрели с ненавистью.
— Заговоришь, — пообещал он не то ей, не то себе.
Еще один плевок. На этот раз куда смачнее — с кровью. Прямо на галстук, на воротник. Новый мундир! Надо было переодеться перед допросом. Гиммлер размахнулся. Второй удар. С другой руки. Короткий, резкий, сильный. Голова полячки снова дернулась. Влево, вправо…
Рейхсфюрер зажал пленнице рот — вот теперь пусть плюется сколько влезет! Навалился, зашипел в ухо:
— Заговоришь, дрянь!
Даже через плотную ткань формы он ощущал упругость ее груди. Надо же — эта молодая грудь взволновала и взбудоражила. Наверное, все дело в том, что девчонка сопротивляется. А сопротивление обреченных всегда горячит кровь. Такое приятное, почти забытое чувство… Рейхсфюрер СС хмыкнул: давно ему так не сопротивлялись. Значит, развлечемся, разогреемся для начала.
Не вышло. Полячка, изловчившись, поймала остренькими крепенькими зубами ладонь в белой перчатке.
Генрих Гиммлер вскрикнул. Отдернул руку. Отскочил обратно к столу. Мать твою, как говорят русские! Кто кого тут пытает?! Ох, и дорого же заплатит польская тварь за свою выходку. Сломить пленницу, покорить ее становилось отныне делом чести.
Когда сзади скрежетнула дверь, рейхсфюрер не счел нужным оборачиваться. Рявкнул через плечо:
— Пшел вон!
Доктора с пыточным инструментом он пока не вызывал, а все остальное может подождать. Теперь пусть подождет даже цайт‑тоннель.
Гиммлер не отводил глаз от раскрасневшегося лица полячки. И от лица и от всего остального тоже. Хороша! До чего ж хороша, стервочка! А девчонка жадно хватала ртом воздух и хлопала глазищами. И хрипло дышала. Обнаженная грудь ходила ходуном. Генрих Гиммлер любовался. Генрих Гиммлер чувствовал, как нарастает возбуждение. А дверь за спиной все не закрывалось. Что за неслыханная наглость?!
— Я же просил меня не беспокоить! — прозвенел металлом голос рейхсфюрера.
В ответ тоже звякнули металлом. И еще. И еще ближе. Гиммлер крутанулся на каблуках. И подавился
