Глава 32
Они влились в толпу, измученную долгим ожиданием. Пристроились в хвост живой очереди. Да, шума было много, но какой‑то он был отвлеченный, этот шум и гомон, ни о чем. Никто вокруг не роптал, не возмущался. Люди порой вяло переругивались между собой, однако вид имели смиренный и покорный. От виселиц несло мертвечиной.
Был полдень или около того. Солнце палило немилосердно. Огненный шар стоял в зените, и места в скудной тени городских укреплений не хватало даже тем, кто придвинулся к ним вплотную.
— Христиане — направо, мусульмане — налево, иудеи — к стене! — прохрипел громкоговоритель откуда‑то сверху, с надвратной башни. По‑немецки прохрипел, по‑французски, по‑английски, по‑итальянски, по‑арабски. И даже вроде бы на иврите.
Шла сортировка…
Где‑то впереди — у самых ворот — в толпе возникло шевеление. Небольшой караван, застопоривший движение, вошел наконец в город. Освободившееся место занимала новая партия людей и животных.
Очередь продвинулась. Дружина Бурцева и воины Бейбарса оказались под виселицей. Ноги мертвецов едва не касались повозки с не свежими уже свиными тушами. Запах тлена стал невыносим. В тяжелом липком воздухе звенели жирные мухи.
Нет, немцы не держали здесь трупы слишком долго — до полного разложения. То ли боялись эпидемии, то ли на виселицы, как и к воротам, тоже имелась своя очередь, и казненным следовало поскорее уступать место приговоренным. Но солнце… Нестерпимо жаркое солнце Палестины…
Пять почерневших лиц с вывалившимися распухшими языками взирали на толпу мертвыми глазами — выпученными, страшными. По языкам и глазам ползали мухи.
Четверо из повешенных были арабами, один — христианин. Алый восьмиконечный крест на белой… некогда белой, а ныне забрызганной грязью и кровью котте выдавал рыцаря Храма. Тамплиера.
Шлем Жана Ибеленского с покрывалом намета вдруг дернулся. Рыцарь застонал так, словно получил стрелу под лопатку. Сир Бейрута не отрываясь смотрел на висельника с красным крестом. Сир что‑то бубнил, гудел из‑под опущенного забрала. То ли молитву, то ли проклятия.
— В чем дело, Жан? — тихо спросил Бурцев по‑немецки.
— Это Арман де Перигор, — глухо прохрипел тот. — Магистр Сицилии и Калабрии и Великий магистр тамплиерского братства.
Ах, вот оно что! Теперь понятно, почему они не нашли в Тороне‑де‑Шевалье тела магистра. Плохо. Одним потенциальным союзником меньше…
— Нон нобис, Домине…[43] — медленно процедил сир Бейрута, будто заупокойную молитву.
Сжатые кулаки его подрагивали.
— Жан, возьми себя в руки, — потребовал Бурцев. — Немедленно. Иначе всех нас погубишь.
Он кивнул, он взял. Хорошо, хоть лицо закрыто железом…
— Босеан, — рыцарь чуть заметно склонил голову перед мертвым храмовником. — Босеан, Арман…
Боевой клич тамплиеров прозвучал тихо, очень тихо, почти неразличимо в гомоне толпы. Но грозно. Обещание неминуемого и неотвратимого возмездия — вот что расслышал Бурцев в словах благородного сира Бейрута.
Жан д'Ибелен отвернулся от покойника.
— Христиане — направо, сарацины — налево, иудеи — к стене! — проорали в рупор.
Еще несколько шагов вперед. Еще одна виселица на пути. На этот раз среди повешенных оказались двое в красных плащах с восьмиконечными белыми крестами.
— Доблестные рыцари из Ордена всадников госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского, — вздохнул Жан.
Госпитальеры‑иоанниты… Похоже, этих двоих немцы взяли в плен вместе с Арманом де Перигором и специально привезли из‑под Торона, чтобы вздернуть у городских ворот. В целях антипартизанской профилактики и наглядной агитации.
Смотреть на мертвецов было тягостно и неприятно. Бурцев перевел взгляд на живых. В основном у ворот толпились крестьяне из окрестных селений и купцы. Немало оказалось также паломников из Европы, жаждущих хотя бы издали взглянуть на святыни, попавшие под власть немцев. Среди пеших богомольцев было и несколько конных рыцарей с оруженосцами.
Подавленные пилигримы отводили глаза от виселиц, крестились и бормотали молитвы. Молчал только один. Будто загипнотизированный, он смотрел поверх толпы. Почти не моргая, смотрел. На флаг со свастикой.
Бурцев поневоле зацепился взглядом за колоритного богомольца. Не то старик, не то просто выглядит старо для своих лет. Взлохмаченные, колтунистые волосы. По встрепанной бороде из беззубого рта стекает тягучая слюна. Вместо одежды грязное рванье, которым в мире Бурцева побрезговал бы, наверное, распоследний бомж.
Ветхое рубище и грязная власяница кишат вшами. Сквозь частые прорехи выпирают ржавые вериги. На худющем — кожа да кости — теле виднеются пятна ссохшейся коросты, гниющих язв и свежей сукровицы. Да уж, что‑что, а умерщвлять свою плоть этот странник умел. А в глубине огромных запавших глаз на изможденном лице читалось неприкрытое безумие.
«Душевнобольной», — с жалостью подумал Бурцев.
— Юродивый, — с уважением прогудел над ухом Гаврила. — Блаженный. Божий человек…
— Христиане — направо, мусульмане — налево, иудеи — к стене! — вновь неслось с надвратной башни.
Толпа сдвинулась в очередной раз. Пилигрим в веригах тоже. Шел как сомнамбула. И все пялился на фашистский флаг.
Бурцев посмотрел вперед. Уже можно было различить, что творится у Иосафатских ворот Иерусалима.
Глава 33
Сами ворота были массивными, толстенными, обитыми железом. В общем, такие действительно только фугасками и высаживать. Возле воротной арки виднелись эсэсовские мундиры. И белые, с черными крестами, плащи орденских братьев. И серые котты сержантов братства Святой Марии. И черные одежды кнехтов. А еще… Однако же! Еще — повязки со свастикой на рукавах вооруженных арабов. У арабов были сабли, копья, луки. И злые свирепые рожи. Вот, значит, как выглядят сарацины‑полицаи! Вот кого эмир Айтегин называл предателями‑мунафиками!
По обе стороны от Иосафатских ворот, в тени надвратной башни, двое фашистов со «шмайссерами» держали ярившихся псов. Крупные немецкие овчарки заходились, захлебывались в лае, кидались на толпу. Гитлеровцы то подтягивали собак, то спускали на всю длину поводка к тем, кто выбивался из общего потока. Зубы лязгали. Лошади и верблюды шарахались. Люди отскакивали. Кто не успевал — оставлял клочья одежды, а то и мяса на собачьих клыках. Кажется, эсэсовцам эта забава доставляла удовольствие. Овчарок не одергивали, не останавливали. Псы аж хрипели, повиснув в собственных ошейниках. Толпа вздрагивала. По арийским лицам скользили глумливые ухмылки.
Еще двое солдат во главе с лупоглазым оберштурм‑фюрером СС наблюдали за проходящими. Офицер — он был явно начальником всей привратной стражи — лениво поигрывал элегантной тросточкой…
