Маша засмеялась, отбросила одеяло и босиком пробежалась до столика, задумалась на секунду, потом залпом выпила настой, который приготовила ей хозяйка, подхватила тяжелый кувшин и подала его Мите.
Он сделал несколько глотков прямо через край, вернул его Маше и улыбнулся:
– Ложись скорее, а то я опять по тебе соскучился.
– Но, вероятно, достаточно и одного раза? – спросила Маша.
– Не думаю, – Митя с коварной улыбкой записного злодея привлек ее к себе и прошептал: – Придется терпеть, голубушка, мне бы не хотелось, чтобы хозяйка заподозрила нас в инсценировке или, того хуже, сочла, будто я настолько ослаб, что не в состоянии справиться с молодой женой пару-тройку раз.
Маша в шутливом ужасе вытаращила глаза и шлепнула его ладонью по лбу:
– С ума сошел, бессовестный! А если кровать развалится?
– Не думаю, – Митя оторвал губы от ее груди и с язвительной ухмылкой на устах прошептал: – Смотри, чтобы у избы стены не рухнули от твоих криков. Голосишь ты замечательно, думаю, мне стоит примерно потрудиться, чтобы услышать столь же чудесные звуки.
И, конечно же, Маша кричала и стонала в его руках, так как Митя старался на славу, не подозревая, что в доме они одни. А Маша и не открыла ему этот маленький секрет, полностью сдавшись в плен безумству неистовой и такой неожиданной для них страсти.
27
Жара стояла несусветная. Май только-только заступил на вторую половину, а уже продыху нет ни днем ни ночью от духоты и горячего, как из печки, ветра, дующего из бескрайних монгольских степей. Уезжая из Петербурга, Маша более всего страшилась лютых морозов. И чего только не наговаривали ей: и птица-де на лету замерзает, и пар изо рта тут же стынет и ледяной дробью сыплется на землю, и снег чуть ли не до Троицы лежит. А вот что жара такая – никто особо не поминал...
Маша вытерла платком лицо и посмотрела в сторону небольшого мыска, сбегающего в озеро. Там Прасковья Тихоновна, а вместе с ней Антон. С рассветом они уехали ставить морды,[43] оставив Машу под приглядом бурята Цэдена готовить обед. Но она уже и похлебку успела сварить, и чай вскипятить, а рыбаки не возвращались.
Цэден, подложив под голову лук и колчан со стрелами, дремал в тени раскидистой березы. Маша улыбнулась. Ее безмятежный узкоглазый «амур» и спал и ел про запас. Этим молчаливым из-за почти полного непонимания русского языка стражем одарил ее Мордвинов, уступив Машиным просьбам позволить ей прогулки вместе с Прасковьей Тихоновной и Антоном по ближайшим окрестностям. Комендант долго не соглашался, ворчал, что уже в какой раз она играет на его сердечных струнах и заставляет преступить инструкцию.
Но на сторону Маши встали ее подруги Клавдия Петровна и Наталья Федоровна и допекли все-таки старика упреками в ничем не оправданной жестокости и подозрительности. И Мордвинов скрепя сердце согласился предоставить ей свободу передвижения в пределах десяти верст вокруг поселения, оговорив, правда, что во всех поездках ее будет сопровождать Цэден, вооруженный луком и стрелами. Женщины тут же не преминули его окрестить «Машиным амуром» и забавлялись по этому поводу безмерно.
Тем не менее это разрешение несказанно обрадовало Машу. Она получила возможность отлучаться из пыльного и душного поселка на целый день, а то и два, если Прасковье Тихоновне надумывалось вдруг заночевать в своей заимке рядом с озером.
Верстах в шести от Терзи, неподалеку от крошечной бурятской деревни, как раз и располагалось это озеро под названием Кинан, в семь или восемь верст в диаметре. Тут ловились бесподобные караси и окуни, причем караси весили порой до двенадцати фунтов, а окуни – до восьми. Буряты рыбу не ели, называли ее «водяным червем», и потому водилась она в озере в неимоверном количестве. Маша достаточно лихо научилась удить рыбу с лодки, ставила на пару с хозяйкой морды, тянула из воды вместе с ней и Антоном сети с уловом...
Невысокие горы, амфитеатром окружавшие озеро, заросли лиственничным лесом – светлым, прозрачным. Нежно-зеленая хвоя только-только проклюнулась из шершавых почек, покрыла изысканным кружевом темные бугристые ветви, но березы уже заплели в косы зеленые ленты, а в густых сочных травах взметнулись вверх крупные алые соцветия марьиных кореньев и нежно-розовые – шиповника. Заполыхало вовсю зарево жарков, а в тенистых местах показались на свет божий крупные пунцовые цветы изящных «кукушкиных сапожек», похожих с виду на хрупкие и нежные орхидеи в княжеских оранжереях... Здесь, в лесу, был настоящий рай – подлинное спасение от удушающей жары и солнечного пекла. Прохладный, напоенный ароматами трав, цветов, молодой листвы, где совсем не чувствуется горьковатый запах заводского дыма, пропитавшего весь поселок и близлежащие окрестности, – он манил к себе все живое, изнывавшее от жары и жажды. Под его тенистыми кущами бежали прозрачные говорливые ручьи, сливаясь у подножья гор в шумливую речушку Будинку, которая, срываясь с каменного утеса, со всего размаха ныряла в озеро, чтобы обрести долгожданный покой в его глубинах...
Маша вновь из-под руки взглянула на сверкающее перед ней огромное водное зеркало и облегченно вздохнула. Из-за мыса вынырнула лодка. Рыбаки возвращались, и Маша даже разглядела высокую крепкую фигуру Антона, стоящего с шестом на корме.
А солнце, как перевалило за полдень, стало жечь совсем уж беспощадно. И хоть бы ветерком потянуло. Носится себе, безобразник, над озером, и горя ему мало. Там волны взбудоражит, барашки взобьет, а на берегу и травинки не шелохнет, лист на дереве не потревожит. Вот потому и застыли в ленивой истоме раскидистые ветлы, сбежавшие с пригорка к самой воде, изошли смолой, будто потом, кряжистые лиственницы, окружившие крытый берестой балаган, в котором рыбаки хранили свои нехитрые снасти и провизию на случай дождя.
Грозы в этих местах неожиданны и скоры. Не успеешь оглянуться – налетит туча, полыхнет жгучей молнией, громыхнет басом пару раз и тут же прольется дождем – стремительным и недолгим. И луж после него не остается, вся вода тут же уходит в песок, и уже через полчаса словно и не бывало этих секущих, будто розги, водяных струй и вызванной ими долгожданной прохлады. И опять над головой белесое от несусветной жары небо да струится над косогором зыбким маревом разогретый, как на сковороде, воздух.
– Э-э-эй! – раздалось над озером. Антон, оказывается, уже подогнал лодку к берегу, вытащил ее на песок и теперь, стоя у воды, призывно махал Маше рукой. – Мария Александровна, спускайтесь к нам! Смотрите, какую прорву карася да окуня добыли!..
Через час, погрузив рыбу и снаряжение на телегу, двинулись в обратный путь. Прасковья Тихоновна правила лошадью. Маша сидела рядом с ней, то и дело оглядываясь на трусивших позади на мелких монгольских лошадках Антона и Цэдена. Бурят сидел на своем мохнатом скакуне как влитой, с полузакрытыми глазами, и, казалось, продолжал спать на ходу. Но Маша знала, что этот его вид обманчив. Несколько дней назад он так же, вроде бы в полусонном состоянии, одной стрелой снял с сосновой ветки рысь, которая, вероятно, по молодой еще дурости решилась было спрыгнуть на холку Антонова коня. Главное, Маша не успела заметить (впрочем, как и ее спутники) ни самой рыси, ни того, как Цэден выстрелил из лука. Произошло это молниеносно, и, когда мертвое тело большой таежной кошки распласталось на тропе, женщины лишь громко вскрикнули и перекрестились.
С той поры Прасковья Тихоновна полюбила бурята несказанно, и хотя по-прежнему называла его «нехристем», но заставила Антона сколотить инородцу топчан, которому определили место в сенях, тем самым грозный страж превратился едва ли не в члена семьи.
Мордвинов поначалу возмутился подобным самоуправством настырной казачки. Возможно ли брать на содержание чуть ли не собственного стражника? Но потом махнул на эти вольности рукой, проворчав, что в случае появления какой-либо комиссии ему и так уже не сносить головы за все допущенные послабления.
Дорога пошла в гору. Маша спрыгнула с телеги, решив прогуляться по обочине, чтобы собрать в букет жарки и сиреневую медуницу. И сразу вспомнила, как несколько дней назад подбирала с дороги маленькие букетики цветов, в основном из незабудок, росших в придорожных канавах. Их умудрялся сорвать и оставить на дороге Митя, зная, что Маша в сопровождении «амура» едет следом на телеге, пытаясь улучить момент и переброситься с ним хотя бы несколькими словами.
По настоянию тюремного лекаря всех каторжан разделили на небольшие группы в пять-шесть человек и
