ее лицу, и он, задыхаясь, прошептал:
– Учтите, за этого грязного и подлого убийцу вы со временем выйдете замуж, если не желаете, чтобы Государь отвернулся от вас, и ежели хотите лучшей доли для вашего ненаглядного Мити.
– Вы с ума сошли! – Маша с трудом справилась со смятением, и только слегка дрогнувший голос выдал, что она испытала несомненное потрясение от заявления графа. – Зачем я вам понадобилась? – спросила она едва слышно и опустила глаза.
Граф так же неожиданно отодвинулся от нее и окинул взглядом съежившуюся под одеялом женскую фигурку:
– Я и сам очень бы хотел это знать, дорогая Мария Александровна! Но после нашей первой и, надеюсь, не только мне достопамятной встречи меня словно зельем каким колдовским опоили. Днями и ночами только о вас и думал, не спал, службу забросил, пока Государь не вызвал меня и не заставил признаться, что уже не мыслю своей дальнейшей жизни без вас, дорогая. Возможно, в старые времена вас за подобный приворот, как ведьму, в колодце утопили или, того хуже, в костер бросили бы, но вы, похоже, и не к таким испытаниям готовы. Неужели вы по правде так любите Митю и действительно намерены пожертвовать ради него всем, что имеет свойство исчезать без возврата: молодостью, красотой, счастьем? Неужели вы никогда не задумывались о своей жизни здесь через год, пять, десять лет? Вы не представляете,
– Вы никогда не поймете меня, граф! – произнесла Маша устало. – Вы склонны видеть в моих поступках что угодно, но только не любовь. Возможно, потому, что вам никогда не удастся испытать подобного чувства!
– Откуда вам знать, что я могу испытать, а что нет? – Лобанов неожиданно для Маши сполз со стула, опустился на колени и уткнулся в ее ладони лицом. – Если сумеете, простите за то, что по моей вине вам пришлось сегодня страдать! Поймите, я был в отчаянии, когда понял по вашему лицу еще тогда, в Терзе, что вы ненавидите меня! Да, я был в полнейшем отчаянии, ведь я так стремился увидеть вас! Клянусь, никогда, даже в юности, мое сердце так не билось, как на пороге вашего дома! Казалось, оно вот-вот выскочит из груди и побежит вприпрыжку впереди меня. Я готов был припасть к вашим ногам и целовать их в обмен на ласковую улыбку и несколько приветливых слов. А вместо этого я увидел в ваших глазах лишь ненависть и презрение...
– Признайтесь, граф, у вас нет никаких доказательств, что я готовила Митин побег? – не совсем учтиво перебила словоизлияния графа Маша, поразившись внезапной догадке.
Лобанов исподлобья виновато посмотрел на нее и покачал отрицательно головой:
– Каюсь, мне это пришло в голову в тот самый момент, когда я увидел вас после слишком долгой для меня разлуки. Не может быть, подумал я, чтобы эта бесподобная красавица решилась прожить всю свою жизнь в дикой глухомани. Не в ее характере прозябать до скончания века в грязи, в нищете, в окружении жалких, никчемных людишек. Эта женщина крепостные стены была готова сокрушить, чтобы добиться своего, и вдруг столь необычное для нее смирение. Согласитесь, здесь есть повод для размышления, ma ch?re Мария Александровна?
– Что за дьявольские игры вы затеваете, ваше сиятельство? – прошептала Маша. – Неужели вы в состоянии испытывать ко мне добрые чувства, убивая и мучая при этом других людей? За что вы расправились с Янеком? – Она судорожно сглотнула застрявший в горле комок. Жажда становилась невыносимой, и каждый звук с трудом вырывался из пересохшего горла. – Я не верю ни единому вашему слову – они так же лживы, как и ваши подозрения насчет меня и Мити!
– Что касается вашего мужа, то здесь нет ни капли вымысла, и его ждет очень серьезное наказание и за подготовку нескольких побегов, и за бунт, что с его легкой руки учинили каторжные в остроге.
– Я так и не поняла из ваших слов, почему каторжные вздумали бунтовать? И насколько верно ваше утверждение, будто причиной беспорядков в остроге стал неудавшийся побег? Вы не сумеете убедить меня в Митиной вине, пока я сама не услышу от моего мужа о причинах этого бунта. Надеюсь, вы будете милосердны и позволите мне встретиться с ним?
– Ночью и в таком виде я вас никуда не выпущу! – Граф отвернулся и тихо сказал: – На самом деле он взбунтовался, когда узнал, что ему не позволят попрощаться с вами, и бросился на конвоиров. И первым его поддержал этот поляк, Спешневич... Они обезоружили конвой. Пришлось вызывать подкрепление... Солдаты открыли стрельбу... И если бы Спешневич не заслонил собой Дмитрия, то хоронить пришлось бы не его, а вашего супруга...
– Господи, Янек! – Маша уже не могла сдерживаться. Она уткнулась лицом в подушку и зарыдала в голос, оплакивая не только смерть Митиного и своего друга, но и все надежды на свободу и обретение долгожданного счастья.
Граф некоторое время сидел молча, потом осторожно коснулся ее плеча:
– Успокойтесь, дорогая! Скоро утро, и вам следует немного отдохнуть. А пока выпейте чаю. Правда, он остыл уже, но жажду утоляет прекрасно!
Маша рывком поднялась и села на постели, поморщившись от боли в спине. Раны немного подсохли, но каждое резкое движение причиняло ощутимые страдания.
Граф протянул ей большую деревянную пиалу с чаем. Маша нервно сглотнула и провела сухим языком по потрескавшимся губам, предвкушая, как холодная влага остудит ее опаленное нестерпимым жаром горло. Но вдруг голос Цэдена вторгся в ее сознание, и она словно наяву услышала слова, произнесенные им торопливым шепотом: «А чай постарайтесь незаметно вылить...» И недолго думая, она ударила графа по руке, отчего пиала отлетела в сторону, а вожделенная влага мгновенно раскатилась каплями по толстому войлоку, закрывающему пол юрты.
– О черт! – выругался граф. – С вами не соскучишься! Ну, чем я вам опять не угодил?
– Простите, – Маша виновато посмотрела на него, – вероятно, я еще не до конца пришла в себя и не совсем правильно поняла вас. Насколько я помню, вы запретили кормить меня сегодня и давать воду, так откуда вдруг такая щедрость? Не хотите ли вы опять усыпить меня?
– Ну хорошо, – проворчал граф и подал ей тяжелую глиняную кружку. – Пейте тогда кумыс, хотя я не уверен, что он придется вам по вкусу.
Но Маша уже не слушала его, жадно прильнув к кружке, она пила и пила прохладную, слегка кисловатую жидкость, отдающую в нос. Не отрываясь, она залпом выпила содержимое кружки и почувствовала, как каждая частичка ее тела словно расправляется и наливается живительной силой. Голова окончательно прояснилась, и даже окружавшие ее предметы перестали двоиться в глазах.
Взглянув на графа, Маша поняла, что события последних дней, бесспорно, наложили тяжелый отпечаток и на государева любимца. Глаза его ввалились, под ними залегли мрачные тени, и даже в уголках рта, постоянно искривленного в слегка презрительной усмешке, появились усталые складки.
– Маша, – он принял пустую кружку из ее рук и поставил на небольшой походный столик рядом с ее кроватью, – давайте еще раз спокойно все обсудим. – Лобанов осторожно взял ее ладони в свои и поднес к губам, прошептав: – Позвольте сказать вам о моей любви, против которой, несмотря на все мои попытки забыть вас, я оказался бессилен. – Он слегка склонил голову перед ней и произнес уже несколько громче: – И если вы примете мою любовь, то, клянусь своей честью и состоянием, никогда не пожалеете об этом. Я не позволю ветерку дунуть на вас, не допущу пылинке сесть на ваши плечики. Обещаю, что вы будете с радостью приняты при дворе, а император выразил желание стать крестным отцом нашего первенца.
– Побойтесь бога, ваше сиятельство! Я все больше убеждаюсь, что вы постепенно сходите с ума. Скажите, как иначе понимать те бредни, что вы позволяете себе изрекать? – От возмущения Маша не слишком заботилась о выборе слов. – Вы несете полнейшую чушь, граф, и даже не отдаете себе отчета в этом! О каком первенце может идти речь, если я замужем и хочу ребенка только от своего мужа? Конечно, я чрезвычайно благодарна Государю за изъявленное им желание, но я не думаю, что он захочет стать крестным отцом ребенка, чьи родители – ссыльнокаторжные.
– Так вы ждете ребенка? – Граф вскочил со своего места и посмотрел на нее сверху вниз, и, бесспорно, в его глазах было неподдельное отчаяние.
Маша пожала плечами:
