Дрянь такая!

вынесли его куда не следует. Я должна помочь ему выплыть к берегу! К нашему семейному берегу! Пусть это пафосно звучит, но это мой долг. Долг его жены, долг настоящего друга. А еще я мать его дочери, которая просто безумно его любит! И я сделаю все, что в моих силах, чтобы моя Танька не знала безотцовщины!

– Простите! – Суворов виновато улыбнулся. – Я нисколько не сомневаюсь, что у вас замечательный муж. Но в таких ситуациях женщины обычно замыкаются на себе, на своих обидах, переживаниях... А вы, наоборот, бросились в атаку, чтобы спасти мужа.

– Вы ошибаетесь, – сказала я, – прежде всего я спасаю чувство собственного достоинства. Я никогда и никому не позволю себя унижать. Я не выношу лжи во всех ее проявлениях. То, что ложью начинается, ложью и заканчивается. Я верну ему свои долги, но он тоже не отвертится и вернет свои! По полной программе!

Суворов серьезно посмотрел на меня:

– Лучше, чем в «Отче наш», все равно не скажешь: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Лично я, когда этому не следовал, в конце концов очень сильно обжигался. Можно продолжать и продолжать эту тему, но в итоге получается одно и то же. И теперь, если что-то не складывается, первым делом я иду в церковь. Как-то раз в маленькой деревенской церкви под Москвой батюшка, у которого я исповедовался, сказал мне, что каяться никогда не поздно. Главное, чтобы это было искренне, и рассказал мне притчу об одном великом разбойнике. Всю свою жизнь тот грабил и убивал, творил только зло, никогда не задумываясь, что за это рано или поздно придется расплачиваться. И вот, когда пришло время умирать, начал он вспоминать свою жизнь. И ужаснулся сам себе, так ужаснулся, что даже заплакал. И умер. Приходят к его одру демоны и ангелы. Демоны радуются: «Ну о чем тут спорить? Наш это клиент, и никакого в том сомнения!» За всю свою жизнь, мол, не совершил ни одного доброго поступка, даже у нищих денежку отбирал, вдов и сирот не жалел, в храмах красного петуха пускал. И, когда положили на одну чашу весов все его гнусные делишки, весы аж зашкалило. Ангелы молчат, нечего им сказать в защиту разбойника. И тут один из них заметил в руке покойника платочек, которым тот успел перед смертью утереть свои слезы. Не нашлось у ангела других аргументов в защиту разбойника, тогда он этот платочек взял и положил на другую чашу весов, так, на всякий случай. И, к удивлению всех, маленький платочек, тряпочка перевесил все то зло, которое совершил разбойник. – Он внимательно посмотрел на меня. – Единственная беда, что каемся мы зачастую тогда, когда уже смерть наступит на глотку, а пока живем, выкручиваемся каждый как может...

– В том-то и суть человеческая, пока петух не кукарекнет, он не перекрестится.

Суворов улыбнулся.

– А как вам стихи?

– Хорошие стихи, – ответила я и процитировала: – И как старая битая кляча, еле-еле по кругу плетусь ... – Правда, при этом засмеялась. – Что-что, но про старую клячу вы зря! Я еще кому угодно сто очков вперед дам!

– Ну вот, совсем другой разговор! – расплылся в улыбке Суворов и одобрительно посмотрел на меня.

А мне вдруг нестерпимо захотелось взять его под руку и прижаться щекой к теплому и надежному плечу. Это желание было настолько сильным, что я зажмурила глаза и стиснула зубы.

«Не смей! – приказала я и сделала себе самое строгое внушение, на какое только была сейчас способна: – Рассиропилась! Расслабилась! Крепкое плечо, видите ли, понадобилось! Привыкай обходиться собственными силами. Здесь тебе никто не поможет!»

* * *

Мы проехали еще километров пять, когда Суворов скомандовал:

– Все, привал! – и свернул вправо на каменистую дорогу, которая спускалась к горной речушке, весело лопотавшей среди камней и зарослей черемухи.

Мы отъехали метров на десять от дороги и вышли из машины. С той и другой стороны от нас поднимались скалистые отроги, поросшие густым лесом. Шел восьмой час вечера, и солнце скрылось за вершинами. Дневная жара спала, но возле воды всегда прохладнее, и Суворов принес из машины наши свитера.

Я уже не удивлялась тому, что он полностью захватил командование в свои руки. Расстелил брезент, принес сумку с провизией. Мне было неловко, что я сижу сложа руки, такого со мной никогда не случалось, ведь мы частенько выезжали с семьей за город, и большая часть забот всегда ложилась на мои плечи. Я сказала об этом Суворову, он в ответ рассмеялся:

– Аня, перестаньте! Мне это в удовольствие! Честное слово! Если вас гложет совесть, то сходите нарвите веточек смородины, мы их добавим в термос с чаем.

– Ладно, – согласилась я, – но мытье посуды за мной!

Я спустилась к речушке. Все подходы к ней потонули в буйных зарослях черной смородины. Грозди крупных буровато-черных ягод унизывали кусты, и я не сдержалась, сначала собирала их в горсть, затем сняла с головы бейсболку и почти заполнила ее до краев, когда Суворов окликнул меня:

– Аня! Ау! Кушать подано!

Я выглянула из кустов.

– Александр Васильевич! Я здесь! Тут ягод уйма, не могу оторваться.

Суворов бегом спустился ко мне. Я показала ему бейсболку со своей добычей.

– Смотрите, какая прелесть! Ягоды еще теплые...

Я захватила несколько ягод и протянула ему на ладони. Он осторожно снял их губами. Зажмурился и прошептал:

– Еще! – и так это было сказано, что меня заколотило нервной дрожью.

Я сорвала крупную гроздь прямо с куста и поднесла к его губам. И Суворов медленно, ягодку за ягодкой, стал их снимать губами. Теперь он не жмурился, а безотрывно смотрел на меня. А мне вдруг захотелось броситься в самую гущу кустарника и спрятаться там от сводившего меня с ума взгляда, от этих губ, которые, казалось, не касались ягод, а ласкали их поцелуем.

Горло у меня пересохло, колени подрагивали, но я не могла отвести глаз от Суворова, и, когда он, приняв у меня бейсболку с ягодами и опустив ее на траву, шагнул мне навстречу, я совершенно безрассудно потянулась к нему.

– У тебя губы в ягоде, – прошептал он.

– У тебя тоже! – прошептала я в ответ и обняла его за шею.

Возможно, не сделай я этого, Суворов не посмел бы обнять меня. А все остальное произошло по вине физики. Я не помню, как это называется: «вольтова дуга» или что-то подобное. Но пробежавший между нами электрический разряд был такой силы, что на мгновение запахло озоном. Никто и никогда так меня не целовал, как Суворов. Мягко и нежно, но его губы коснулись моего рта, и я забыла обо всем на свете. Все остановилось: движение времени и течение реки, перестали шуметь ветер и шелестеть листва, солнце замедлило свой бег, и только мое сердце билось как обезумевшая, попавшая в силки птица. Отвечая на его поцелуи и изнывая от желания, я понимала, что поцелуями все и закончится. Иначе я перестану уважать себя и в моем отношении к Суворову тоже может что-то надломиться.

Эта мысль самым краешком пронеслась в моей голове, а Суворов вдруг отстранился, придержал меня за плечи и, задыхаясь, пробормотал:

– Все, Анечка. Все! Так нельзя! Нельзя! – и, развернувшись, быстро направился к реке. Я наблюдала сверху, как он присел на корточки, зачерпнул горстями воду и принялся жадно пить, а потом умылся и снова поднялся ко мне.

Возможно, мне было бы не так обидно, отстранись я первой, но это сделал Суворов, и я почувствовала вдруг такое отчаяние, которое не испытывала с того самого момента, когда обнаружила, что Сережа мне изменяет.

Я повернулась, подняла с травы бейсболку с ягодами и медленно пошла в горку, туда, где в тени деревьев виднелась наша машина.

Суворов нагнал меня, молча забрал ягоды. Затем заступил мне дорогу и, приподняв пальцем мой подбородок, посмотрел мне в глаза.